Аморальное (СИ)

Он никогда бы не смог получить её любовь. Как только она поняла, что в нём ничего нет от отца, что он – точная копия её самой, что его тело, его лицо – мужское воплощение её самой, она померкла. Она умерла в тот день. Он больше не был ей нужен. Ей больше ничего не было нужно. Имем, подобно своим родителям, преисполнившимся благородства 33 года назад, решился взять племянника, когда увидел, как ужасно о нём заботится Имтизаль и как страдает ребёнок, тщетно ждущий хоть немного внимания своей матери. Она так уже и не смогла полюбить никого другого и развлекалась только тем, что бездумно рассматривала ожог на солнечном сплетении, бессознательно щупая его худыми пальцами, или иногда кидала в стену стальные тёмно-серые ножи; разве что однажды, лет шесть спустя, её давно уже выветрившиеся чувства внезапно намокли, проявились, как красноватое пятно на лакмусовой бумажке, засочились по стенкам изнутри, и Имтизаль увидела вдалеке пожилую женщину, которая стояла на пешеходном переходе. Ими настолько отвыкла чувствовать что-либо, что не сразу поняла, или даже не поняла вовсе, почему её безмятежность нарушилась, откуда это странное, нервное смешение рассеянности и сосредоточенности где-то очень глубоко внутри. Она внимательно смотрела, как женщина ступила на проезжую часть, и вдруг почувствовала, что должна идти за ней, и инстинктивно двинулась к пешеходному переходу. Ей так и не удалось проследить за женщиной до дома: уже через какие-то пару секунд несчастную насмерть сбил автомобиль, но Ими не сильно расстроилась; она слишком привыкла жизнь без смысла, чтобы сейчас осознать его утрату. Но до конца жизни её постоянно мучили сны, как Рэйнольд Эддингтон выскальзывает из её рук и пропадает, а она остаётся одна в глухом отчаянии. Она даже не ездила в лес: больше не было леса, пожар всё разрушил, и она так и не смогла найти путь к своему тайнику. Она искала его годами, хотя в этом не было смысла: ещё до пожара она ездила туда ещё реже, чем при жизни Рэйнольда. Склеп больше не приносил ей удовольствия, ей ничего не приносило удовольствия, ни работа в полиции, которая с годами всё усложнялась и пополнялась сложными, запутанными преступлениями, ни фотография, ни рисование, ни чувство собственной безнаказанности, ни воспоминания, ни музыка, ничего. Потеря же склепа стала для неё последним ударом, как потеря моста, соединяющая голую скалу с плодородной землёй. Ей уже даже начинало казаться, что она сошла с ума, и никакого склепа никогда не существовало. Ей начинало казаться, что всей её жизни не существовало, что она лечилась в психиатрической больнице, а потом её из жалости взяли на работу в департамент, соблазнившись её нестандартным, полезным мышлением. Она добилась своего, она осуществила мечту всей своей жизни: она стала невидимкой. Полиция так и не вышла на неё, никто так и не заподозрил её ни в одном из совершённых ею убийств, и её не замечали ни на улице, ни в участке. Она жила, как робот. Она уже давно ничего не чувствовала. Она могла что-то почувствовать только во сне. Но лучше бы не чувствовала вовсе.

Она даже не сопротивлялась, когда он душил её. Сначала она пыталась отбиться и сильно ударила его по лицу, пытаясь проткнуть глаз, и ей это удалось. Рэй мучительно взвыл и зарыдал, с яростью ощущая острую, едкую, огненную боль на лице, чувствуя, как глаз заливается плотной, липкой влагой, но не прекратил сдавливать горло женщины. Её серое, мёртвое, обезображенное старением и несчастьем лицо постепенно гасло, её руки обмякали, её тело обмякало.

– Думаешь, ты… – последнее, что она успела сказать. И единственное, что сказала, и вдруг ей показалось, что она снова что-то чувствует, ей показалось, что она должна сказать что-то очень важное, но уже не могла и уже, быть может даже, не видела в этом смысла, как и всегда не видела смысла в своих словах; и её лицо исказилось, впервые за всю её жизнь, оно исказилось в гримасе глубокой, пустой и гнилой тоски, гнилого уныния, и в морщинах почернели муки, медленно выползая из глубины её тела; и Рэю показалось, что она сейчас порвётся, что его мать сейчас порвётся, что её нездоровая кожа не выдержит и прорвётся под тяжестью разложения, которое уже уничтожило, прожрало всё изнутри, и вся гниль выльется наружу, как кишки из вспоротого вздутого живота. Он уже больше не мог бороться со своей болью, со своей ненавистью, со своей любовью и со своим отчаянием.

Оуэн видел, как Рэй кричал и отбивался, когда его пытались разъединить с телом матери, уже роняющим с себя трупные личинки. Рэй выбился, ему удалось: он был юрким и крепким, как мать в его возрасте. Он выбился и бросился к окну. Оуэн, морщась от удушающего запаха разложения, ринулся за убийцей. Оуэн смотрел вниз, с трудом переводя дух, и слышал, как Рэй истерично кричит от боли. Оуэн не знал, что Рэй кричал не из-за перебитого позвоночника и трёх открытых переломов. Оуэн дал команду врачам немедленно заняться юношей, который четыре дня назад встретил совершеннолетие, а теперь задыхался в собственной крови.