Амулет

Лейбельфинг описал ей положение.

— Подумать только! — воскликнула девушка. — Знаете, кто был тот крикнувший «ура» в честь короля?

— Кто же? — спросили Лейбельфинги.

— Не кто иной, как я!

— Пропади ты пропадом, девчонка! — разозлился старик. — Наверно, ты вырядилась в тот синий шведский солдатский мундир, что висит у тебя в шкафу за передниками, и вместо того, чтобы чинно сидеть среди женщин, прокралась в столовую к своему кумиру?

— Они отвели бы мне самое последнее место, — возразила девушка обиженно, — все они, удостоившиеся поднести королю в дар от нашего города два серебряных кубка…

— И как такая скромная девушка — а ведь ты же скромна, Густа, — решилась надеть мужскую одежду? — укорял ее жеманный юноша.

— Да ведь это, — возразила девушка серьезно, — одежда моего отца, на которой возле кармана на груди виднеется заштопанная дырка, прорванная шпагой француза! Достаточно мне скосить глаза, — и она сделала это, как будто на ней уже был отцовский мундир, — чтобы увидеть место разреза, а это действует на меня, как проповедь. К тому же, — сказала она в заключение, переходя, по своему обыкновению, от серьезных речей к шутке, — женские юбки совсем не по мне. Неудивительно, что они мне не идут: я же до четырнадцати лет вместе с отцом и матерью ездила верхом по-мужски.

— Милая сестрица, — жалобно протянул молодой Лейбельфинг, — с тех пор как умер твой отец, ты была нам как родная, и вот что ты теперь наделала! Ты посылаешь двоюродного брата на смерть! Одному пажу короля прострелили лоб, другому — шею. — У него мурашки пробежали по коже. — Хоть бы дала теперь какой-нибудь добрый совет, сестрица!

— Добрый совет? — произнесла девушка многозначительно. — Я готова дать тебе его: веди себя как нюрнбержец, как Лейбельфинг.

— Лейбельфинг! — ядовито повторил старик. — По-твоему, всякий нюрнбержец и каждый Лейбельфинг должен быть непременно забиякой вроде твоего отца Руперта, царствие ему небесное? Когда мне было десять, он однажды увез меня на телеге от родителей и опрокинул по дороге; сам-то уцелел, а я сломал два ребра. Что за жизнь такая — в пятнадцать лет сбежать к шведам, в семнадцать перед барабаном вместо алтаря обвенчаться с пятнадцатилетней девицей, а к тридцати годам погибнуть в драке!

— Он пал, — вмешалась девушка, — за честь моей матери…

— Так ты ничего не можешь мне посоветовать, Густа? — настаивал на своем молодой Лейбельфинг. — Ты ведь знаешь шведскую военную службу. Какие недостатки могут освободить от нее? Под каким законным предлогом я мог бы от нее отделаться?

Девушка разразилась безудержным хохотом.

— Мы запрячем тебя среди девиц, как молодого Ахилла, изображенного на печке.

— Я не пойду, — ответил тот, разозленный этим мифологическим сравнением. — Я не тот человек, о котором отец говорил с королем.

Но тут старый Лейбельфинг, вцепившись ему в левую руку, стал плакаться:

— Ты меня, уважаемого человека, хочешь выставить в глазах короля легкомысленным хвастуном?

Девушка же, сжав правую руку двоюродного брата, воскликнула возмущенно:

— Ты хочешь своей трусостью опозорить славное имя моего отца?

— Знаешь что? — вскричал молодой Лейбельфинг, задетый за живое. — Ступай-ка ты сама пажом к королю! При твоей мальчишеской внешности и твоих замашках он вряд ли признает в тебе девушку. Давай поезжай к своему кумиру и поклоняйся ему сколько угодно! В конце концов, кто знает, не вбила ли ты уже давно эту мысль себе в голову! Ведь бредишь же ты наяву и во сне шведским королем, с которым ребенком разъезжала по свету. Когда три дня назад, направляясь в свою комнату, я проходил мимо твоей спальни и еще издали услышал, как ты разговариваешь во сне. Право, мне незачем было прикладывать ухо к замочной скважине: «Король! Стража, сюда! На караул!»

Девушка отвернулась. Яркая краска залила ей щеки и лоб. Но, подняв затем снова свои светло-карие глаза, она сказала:

— Берегись! Как бы дело не закончилось именно этим, хотя бы только для того, чтобы не одни только трусы носили имя Лейбельфинг!

Так детская мечта превратилась в нечто дерзкое, но возможное. Сказывалась отцовская кровь: удали и отваги хоть отбавляй, если бы только не девичья стыдливость и пристойность да не благоговение перед королем. Однако водоворот событий захватил девушку и увлек ее с собой.

Шведский корнет, который привез послание короля и должен был сопровождать пажа в лагерь, велел доложить о своем приходе. Вместо живописи мастера Альбрехта он решил посвятить свой досуг погребу и кубку с вином, но не пропустил, однако, боя часов. Старый Лейбельфинг в смертельном страхе за сына и за свою торговлю сделал такое движение, будто бы хотел припасть к ногам племянницы, а молодой Лейбельфинг задрожал.