Амулет

Девушка с судорожным смешком высвободилась и ускользнула от них через боковую дверь за какое-нибудь мгновение до того, как в комнату вошел, позвякивая шпорами, корнет — юноша с глазами, сверкающими задором и огнем. Тем временем Августа впопыхах собиралась у себя в комнате; она достала ранец, натянула на себя мундир отца, сидевший на ее стройной фигуре как влитой, и затем бросилась на колени для короткой молитвы с мольбой о прощении и о помощи. Когда она снова спустилась в зал, корнет крикнул ей:

— Живо, товарищ, время не терпит, кони роют землю, король ждет нас. Прощайтесь с отцом и двоюродным братом!

С этими словами он опрокинул в себя содержимое поднесенного ему стакана.

Мнимый юноша, переодетый в шведский мундир, склонился к сухой руке старика, поцеловал ее дважды и принял исполненное благодарности благословение; затем, внезапно перейдя к безудержной веселости, паж схватил молодого Лейбельфинга за руку и промолвил:

— Прощайте, барышня! Прощайте, кузина!

Корнет расхохотался.

— Черт побери, вот так штуки выкидывает товарищ! С вашего позволения, мне тотчас бросилось в глаза: господин кузен — вылитая старуха, каждая черта, каждое движение! Черт меня побери!

Быстрым движением он сорвал с головы прислуживавшей горничной чепчик и напялил его на темя молодого Лейбельфинга, поросшее жидкими прядями волос. Острый нос и слаборазвитый подбородок довершили картину. Затем слегка подвыпивший корнет приятельски подхватил пажа под руку, но тот отступил от него на шаг и, опустив руку на эфес шпаги, сказал:

— Товарищ, я против всякого панибратства!

— Ах вот оно что! — произнес тот, однако посторонился и пропустил пажа вперед. Оба спустились по лестнице.

Лейбельфинги еще долго продолжали совещаться. Было ясно, что юноша, как бы потерявший собственное имя, оставаться дольше в Нюрнберге не может. Наконец отец и сын условились о том, что сын откроет отделение их торгового дома в городе Лейпциге, в то время начинавшем процветать, и не под прежним патрицианским именем, а под плебейским Лаубфингер, — и это лишь на короткий срок, пока нынешний Август фон Лейбельфинг не найдет себе смерти на поле боя, что наверняка не заставит себя ждать.

Когда после продолжительного совещания подмененный юноша поднялся с места и посмотрел в зеркало, то увидел на своей голове чепчик.

Глава II

— Послушай, паж Лейбельфинг, мне надо еще с тобой вот о чем договориться. Если в неотложных случаях тебе придется зашить королю, моему господину, распоротое платье или заменить оборвавшуюся пуговицу новой, твое пажеское достоинство от этого ничуть не пострадает. Разве в Нюрнберге тебе никогда не случалось заглядывать через плечо своей матушки или сестрицы в их рабочие корзинки? Ведь дело это нехитрое, ему может научить тебя любой шведский солдат. Ты хмуришься? Будь же умницей. Вот, держи, я дарю это тебе!

И шведская королева, бранденбургская принцесса, вручила пажу Лейбельфингу нитки, наперсток, иголки и ножницы. Побуждаемая ревностью и любовью, королева всюду следовала за королем; на этот раз она неожиданно на короткий срок приехала навестить его в лагерь под Нюрнбергом, где король жил в полуразрушенном во время войны замке. Несмотря на сопротивление пажа, она открыла футляр, который он теперь держал в руках, вынула оттуда серебряный наперсток и надела его Лейбельфингу на палец, сказав:

— Следи за тем, чтобы у короля, моего супруга, всегда все было в чистоте и исправности.

— Сам черт не разберет этих швов и пуговиц, ваше величество! — воскликнул Лейбельфинг с краской неудовольствия на лице, но вместе с тем с таким уморительным выражением и таким звучным голосом, что королева не почувствовала себя оскорбленной, а снисходительно усмехнулась и ущипнула пажа за щеку.

Добродушная женщина и не подозревала, что раздражительный паж исполнен к ней, государыне, недоброжелательного чувства.

Король, слышавший с порога комнаты эту беседу, разразился искренним смехом при виде своего пажа с длинной шпагой на левом боку и наперстком на правой руке…

— Однако же, Август, — сказал он, — ты вспоминаешь черта, словно язычник. Мне придется заняться твоим воспитанием.

Густав Адольф был прямодушен и прост. Да и с чего королю, который относился, не нарушая при этом воинской дисциплины, человечно и доброжелательно к каждому, даже самому ничтожному из своих людей, отказывать в том же пажу, благонравному юноше приятной наружности, если тот, обязанный находиться при нем неотлучно, постоянно был у него на глазах, да еще и краснел, как девушка, до корней волос по любому поводу. Король не забыл также возгласа молодого нюрнбержца в честь короля Германии на том банкете — возгласа, выразившего в краткой пророческой формуле возможность победоносного исхода для его героического замысла.