Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь

– Чё ты, сынок, чё ты? Кошмары снятся?

Кузя замотал головой, заговорил, всхлипывая:

– Я их вижу… Они приходят ко мне… как живые… просят не плакать… а я не могу…

– Ну-ну, не ворошись… – Иван сразу понял, что «они» – это дед Кузьма и родители, тятя с маманей. – Правильно они говорят: ведь мы все казаки, а казакам плакать не положено… Казак воин, воины не плачут – они оплакивают товарищей, провожая их в последний путь… А после не плачут, а мстят!.. И мы отомстим, обязательно отомстим…

Иван говорил, говорил, а у самого слёзы закипали – не на глазах, а в сердце. Обидно было за деда Кузьму, за отца: через сколько боёв прошли, сколько пуль над ними просвистело, а полегли от каких-то пьяных бандитов. Красногвардейцы – у кого только язык повернулся гвардейцами назвать эту тюремную шваль?! И как среди них оказались и Пашка Черных, и Илька Паршин, и Сяосун?! Иван со своей раной то и дело впадал в беспамятство, но, когда сознание прояснялось, всё ухватывал, всё в душе запечатывал. Да, дружество для них оказалось сильней и выше, чем какие-то идеи, спасли они остатки семьи Саяпиных, но…

Что там скрывалось за этим «но», Иван додумать не успел: протяжный стон Насти сорвал его и Кузю с места. Даже в полумраке они увидели, как её выгибает боль, услышали, как она задыхается.

– Беги к Лю Чжэню, повитуха нужна! – приказал отец, и Кузя, поняв, что начинаются роды, умчался к «десятидворке». Только оттуда могла прийти помощь.

Настя притихла. Иван вернулся на кухню, разжёг фонарь и пошуровал кочергой в печке: там оставались горячие угли, а нужен был огонь, чтобы нагреть воды. Побросал в печь сухих берёзовых полешков, изо всех сил дунул, и пламя занялось, побежало по бересте. Он узнал, что требуется при родах, когда Настя рожала Федю. Повитуха тогда не прогнала его, а наоборот – сказала:

– Смотри и запоминай. Поди-ка не последний, а в жизни всё может пригодиться.

Вот и пригодилось.

Иван успел наполнить водой и поставить на огонь жестяной бак и чайник, приготовить корыто и чистые тряпки (Настя их собрала заранее), когда уже не стон, а истошный крик жены «Ваня-а!» призвал его в спальню.

Настя сползла с кана на пол. Сидела, раскинув ноги, и смотрела, как по полу расползается мокрое пятно.

– Настёна, милая, ты потерпи, сейчас придут, помогут, – бормотал Иван, расчищая на кане место от всего лишнего.

Он оставил соломенный матрац, застелил его простынкой, бросил в изголовье соломенную подушку и помог Насте перебраться с пола на кан.

Всё это время она молчала и лишь тяжело дышала, стиснув зубы. Лицо было мокрое от пота, волосы слиплись, под глазами залегли глубокие тени.

Иван бережно уложил её, расправил складки на подстилке и прикрыл ноги подолом рубахи.

– Ванечка, не оставляй меня, – сипло сказала она, схватив мужа за руку. – Чёй-то мне тяжко. Никада так не было.

– Не боись, я с тобой до последу[5]. Щас повитуха прибежит.

– Ох, чужой человек придёт, а у нас не прибрано, – заволновалась Настя. – Зарно, возьмёт в голову, что хозяйка маланга[6].

– Не об этом тебе думать надобно, – Иван погладил вздрагивающий, как от нетерпения, живот. – Ты давай рожай помаленьку.

– Ага, вот приберусь и рожу, – Настя привстала, словно и впрямь вздумала прибраться, и вдруг, на выдохе, заорала так пронзительно, что у Ивана заложило уши: – Рожаю-у-у-у…

Упала на спину, руками потянула на себя рубаху, оголяя колени и бёдра, раздвинула ноги…

– Ванечка, миленький, рожаю…

И родила, как выстрелила. Не успел Иван опомниться, а в протянутые руки ему выпал маленький человечек, мокрый и скользкий. Он забыл напрочь, что надо делать дальше, но тут в фанзу вбежала маленькая китаянка в штанах и рубахе до колен, за ней Лю Чжэнь и Кузя. Китаянка выхватила новорожденную из рук Ивана, что-то крикнула (Лю Чжэнь перевёл: «Тёплая вода, спирт и ножницы»), и всё завертелось по её указаниям.

Через пару минут раздался писк новорожденной (оказалась девочка), и повитуха вручила отцу тряпочный кулёк, из которого выглядывало розовое личико с кнопкой-носиком. Кузя первым рванулся посмотреть на сестрёнку:

– Тять, давай назовём её Оленькой.

– Почто Оленькой?

– А сегодня день святой Ольги, преподобномученицы.

– Я и не знал, – пробормотал Иван, а громко сказал: – Вот окрестим, как полагается, батюшка по святцам и назовёт.

– Пущай будет Оленька, – подала свой голос мать. – Хорошее имя.

Дочка родилась через три недели после перехода Амура, а теперь была середина мая. Иван всё-таки обратился за помощью в Бюро эмигрантов, а там условием поставили вступление в Союз Амурского войска. Пришлось вступить. Получил работу – составлять реестр со всеми подробностями – семья, имущество, необходимая помощь, политическое настроение – вынужденных эмигрантов-казаков. Поставили на довольствие, Кузю определили во временное училище – казалось бы, живи и будь доволен, но Ивана не переставала грызть мысль-тоска по детям, по Феде и Маше. И он действительно подумывал, не сгонять ли тайком на ту сторону, добраться до Бочкарёвки (подумаешь, сотня вёрст!) – хоть посмотреть на своих родненьких, а уж обнять, так и вовсе счастье.