Анафем

— Отлично. Допустим, червяк, летучая мышь и муха определили расстояние между двумя осями теми способами, которые ты назвал. Как они сравнят результаты?

— Например, червяк переведёт свои наблюдения в алфавит, о котором ты говорил.

— И что скажет одна муха другой, глядя на извивающегося червяка?

— Не знаю.

— Она скажет: червяк что-то рассказывает о своих червяковых делах, но поскольку я не ползаю по земле и не знаю, каково это — быть слепой, я понятия не имею, что он пытается мне сообщить!

— Именно это я пытался сказать раньше, — посетовал Беллер. — Алфавита мало — нужен язык.

Арсибальт спросил:

— И какой язык им подойдёт?

Беллер на минуту задумался.

— Что они пытаются друг другу описать? — подсказал Арсибальт.

— Трёхмерную геометрию, — сказал Беллер. — А поскольку детали механизма движутся, нужно ещё и время.

— Всё, что червяк может сказать мухе, или муха летучей мыши, или мышь — червяку, будет абракадаброй, — начал Арсибальт, подводя Беллера к выводу.

— Всё равно что сказать «синий» слепому.

— Да. Кроме понятий времени и геометрии. Это единственный язык, который они все смогут понять.

— Мне вспомнился чертёж на корабле Двоюродных. Ты хочешь сказать, что мы — червяки, а Двоюродные — летучие мыши? Что геометрия — наш единственный способ общения?

— Нет-нет, — сказал Арсибальт. — Я совсем к другому подвожу.

— К чему же? — спросил Беллер.

— Ты знаешь, как возникла многоклеточная жизнь?

— В смысле, одноклеточные организмы стали жить колониями, потому что вместе — лучше?

— Да. Иногда одни включали других в себя.

— Я слышал про эту концепцию.

— Вот и наш мозг такой.

— Что?!

— Наш мозг — мухи, летучие мыши и червяки, объединившиеся, потому что вместе им лучше. Эти части мозга постоянно разговаривают между собой. Беспрерывно переводят то, что воспринимают, на общий язык геометрии. Вот что такое наш мозг. Вот что такое осознание.

Несколько секунд Беллер перебарывал желание с воплем выбежать на улицу, потом ещё несколько минут обдумывал услышанное. Арсибальт пристально смотрел ему в глаза.

— Ты же не хочешь сказать, что наш мозг буквально так эволюционировал! — начал Беллер.

— Конечно, не хочу.

— Фу-ух. Ты меня успокоил.

— Но я утверждаю, Ферман, что функционально наш мозг неотличим от органа, который эволюционировал бы таким способом.

— Потому что наш мозг должен постоянно делать такую работу, просто...

— Просто чтобы мы что-нибудь осознали, он должен интегрировать чувственные восприятия в связную модель мира и нас самих.

— Так это и есть булкианство, о котором ты говорил раньше?

Арсибальт кивнул.

— В первом приближении — да. А вообще это постбулкианство. Такие доводы выдвинули накануне Первого предвестия некоторые метатеорики, испытавшие сильное влияние булкианства.

Для Фермана подробности были явно лишние, но Арсибальт глянул на меня, подтверждая мою догадку: всё это он вычитал в поздних трудах Эвенедрика. Я дослушал угасающий диалог и вышел из столовой с твёрдым намерением завалиться спать. Однако Арсибальт догнал меня на пути к домику.

— Ну, выкладывай, в чём дело, — сказал я.

— Перед ужином столетники провели кальк.

— Я заметил.

— Числа не сходятся.

— Какие числа?

— Корабль слишком мал, чтобы совершить межзвёздный перелёт за разумное время. В него не поместится столько атомных бомб, чтобы разогнать такую массу до релятивистской скорости.

— Может, он отделился от большого корабля-базы, которого мы не видим.

— На отделяемый аппарат он тоже не похож, — сказал Арсибальт. — Там места — на десятки тысяч людей.

— Для челнока слишком велик, для межзвёздного корабля слишком мал.

— Да.

— Сдаётся мне, ты делаешь слишком много допущений.

— Упрёк принят. — Арсибальт пожал плечами, но я чувствовал, что у него есть какая-то гипотеза.

— Ладно, так что ты думаешь? — спросил я.

— Думаю, что корабль — из другого космоса, — ответил Арсибальт. — Потому-то и призвали именно Пафлагона.

Мы были уже у входа в мой домик.

— Я и в этом космосе толком разобраться не могу, — сказал я. — И не уверен, что готов думать о других в такой час.

— В таком случае, спокойной ночи, фраа Эразмас.

— Спокойной ночи, фраа Арсибальт.

Я проснулся от колокольного звона и ничего не мог в нём понять, пока не вспомнил, где я, и не сообразил, что колокола не наши, а монастырские — собирают монахов на измывательски ранний обряд.

Мысли мои наполовину пришли в порядок. Множество новых идей, событий, людей и образов, навалившихся за вчерашний день, рассортировалось, как скрученные в трубочку листы по ячейкам. Не то чтобы всё по-настоящему улеглось. Вопросы, мучившие меня перед сном, остались без ответа. Однако за несколько часов мозг изменился под новую форму моего мира. Наверное, потому-то мы и не можем делать во сне ничего другого — это время самой напряжённой работы.