Анафем

Через некоторое время мы оказались над Проблом и помахали друзьям внизу. Служба в скинии ещё не закончилась. Мы думали, что машины нас скоро догонят, и вышли просто, чтобы не стоять. Теперь получалось, что мы можем добраться до верха быстрее машин. Почему-то это разбудило в нас дух соревнования, и мы ускорили шаг. Вверх по склону вела тропа, позволявшая срезать целый виток дороги и сразу подняться футов на двести.

— Ты знал фраа Пафлагона? — спросил я Крискана, когда мы снова выбрались на дорогу и сделали передышку: выпить воды и поглядеть, сколько прошли. Вид стоил того, чтобы на него оглянуться.

— Я был его фидом, — сказал Крискан. — А ты был фидом Ороло?

Я кивнул и задал следующий вопрос:

— Ты знаешь, что Ороло был фидом Пафлагона до того, как тот ушёл к вам через лабиринт?

Крискан промолчал. Для Пафлагона заговорить с Крисканом об Ороло — да и вообще о чём-либо из своей жизни у десятилетников — было бы нарушением канона. Однако такие вещи легко срываются с языка, когда говоришь о работе. Я продолжал:

— Пафлагон и другой десятилетник по имени Эстемард работали вместе. Оба они учили Ороло. Оба покинули наш матик в один день: Пафлагон через лабиринт, Эстемард — через дневные ворота. Эстемард пришёл сюда.

Крискан спросил:

— На каком счету был Ороло? Я имею в виду, до анафема?

— Он считался лучшим нашим теором. — Честно говоря, вопрос меня удивил. — А Пафлагон?

— Тоже.

— Но? — Я чувствовал, что там подразумевалось «но».

— У него было довольно странное самоделье. Вместо того, чтобы в свободное время работать руками, как все, он изучал...

— Мы знаем, — сказал я. — Поликосм. Или ГТМ.

— Вы смотрели его труды, — сказал Крискан.

— Двадцатилетней давности, — напомнил я. — Мы понятия не имеем, чем он занимался в последнее время.

Крискан помолчал, затем пожал плечами:

— Судя по всему, для конвокса это важно, так что не будет беды, если я вам расскажу.

— Мы вас не заложим, — пообещал Лио.

Крискан не уловил шутки.

— Вы замечали, что когда говорят про Гилеин теорический мир, всегда рисуют одну и ту же схему? — спросил он.

— Да... и впрямь, — подумав, согласился я.

— Два круга или квадрата, — сказал Лио. — И стрелка от одного к другому.

— Один круг или квадрат обозначает Гилеин теорический мир, — сказал я. — Стрелка от него идёт к другому квадрату или кружку, изображающему наш мир.

— Наш космос, — поправил меня Крискан. — Или причинно-следственную область, если тебе так больше нравится. А стрелка означает?..

— Поток информации, — ответил Лио. — Знания о треугольниках, изливающиеся в наши мозги.

— Причинную связь, — предположил я, вспомнив наш с Ороло разговор о разрыве причинно-следственных областей.

— Что в данном случае одно и то же, — напомнил Крискан. — Такого рода схемы подразумевают, что информация о теорических формах из ГТМ может попадать в наш космос и производить в нём измеримое действие.

— Погодите, что значит «измеримое»? О каких измерениях речь? — спросил Лио. — Нельзя взвесить треугольник. Нельзя забить гвоздь теоремой Адрахонеса.

— Но ты можешь о ней думать, — ответил Крискан. — А мышление — физический процесс в твоих нервных тканях.

— Можно вставить в мозг датчики и сделать замеры, — сказал я.

— Верно, — сказал Крискан. — И главная посылка протесизма состоит в том, что если бы потока информации из Гилеина теорического мира не было, датчики показали бы другой результат.

— Да, наверное, так, — признал Лио, — но в таком изложении получается не очень определённо.

— Пока не важно, — ответил Крискан. Мы поднимались по крутому участку дороги, солнце палило, и он старался говорить кратко, чтобы не тратить силы: — Давайте вернёмся к схеме с двумя квадратами. Пафлагон — последователь традиции, восходящей к некой сууре Утентине, которая жила в конценте светительницы Барито в четырнадцатом веке от Реконструкции и спросила: «Почему два?» По легенде всё началось с того, что Утентина вошла в калькорий и случайно увидела обычную схему с двумя квадратами, начерченную на доске неким фраа Эразмасом.

Лио повернулся и поглядел на меня.

— Да, — сказал я. — Меня назвали в его честь.

Крискан продолжил:

— Утентина сказала Эразмасу: «Я вижу, ты объясняешь своим фидам орграфы. Когда ты перейдёшь к более интересным и сложным?» На это Эразмас ответил: «Прости, но это не орграф, а нечто совершенно иное». Суура Утентина обиделась: она была теор и всю жизнь посвятила именно этим вопросам. «Уж мне ли не узнать орграф», — сказала она. Эразмас сперва рассердился, потом решил, что снизарение его сууры стоит развить. Так Утентина и Эразмас создали сложный протесизм.

— В противоположность простому? — спросил я.

— Да, — ответил Крискан. — В простом протесизме два квадрата. В сложном квадратов и стрелок может быть сколько угодно, лишь бы стрелки не составляли замкнутый контур.