Анахрон

Вчера вечером, перед тем, как идти гулять с кобелем, Сигизмунд долго возился, отыскивая на кассете эту песню. Песня принадлежала Мурру — любимому барду Сигизмунда.

Мурр не любил, когда его называли «бардом». Мурр вообще мало что любил, кроме собственного творчества. Сигизмунду тоже не нравилось это бессмысленно слово — «бард», но другого подобрать не мог. Как бы то ни было, а то, что порождал Мурр, Сигизмунду сильно нравилось. И тощий и злобный Мурр нравился. Кроме того, они были ровесниками. Наверное, поэтому с самого момента знакомства между ними установилось взаимопонимание.

Время от времени Мурр забредал к Сигизмунду посидеть-позлобиться. Сигизмунд же меценатствовал по мелочи.

Вот и вчера к вечеру, предвидя, что утро будет серое да скучное, разностальгировался по ушедшей эпохе и зарядил таймерный кассетник старой, еще горбачевских времен, песней. Оба они с Мурром были тогда помоложе и смотрели в собственное будущее куда оптимистичнее. У Сигизмунда еще не иссякла надежда сменить тараканов на более пристойный бизнес, а Мурра еще не окончательно вытеснила бездарная попса, туго набившая эстраду. Будто тараканы. Те иногда — по неведомым причинам — во множестве набиваются в звонки, под выключатели и в прочие странные места. Так и тянуло сделать ш-ш-шик!.. И это тоже странно роднило Мурра с Сигизмундом.

Я купил билет на видак. И ты купил билет на видак. Посмотрели — прихуели, В джинсах дырка — встал елдак. Вот это видак!

И видеосалоны уже канули — а хороший был бизнес… Тесные конуры, подставка на высокой штанге, телевизор, вознесенный над головами, как скворечник. В расплывающемся синюшном или розоватом экране — размытая копия фильма. Гнусаво бубнит переводчик, известный как «король русского полипа». Звука почти не разобрать. Что копия ворованная — видать даже по морде льва, разевающего пасть перед началом титров… Десять-пятнадцать зрителей, выворачивающих шеи… И дебильные Том и Джерри, скачущие перед фильмом, — советская традиция «киножурналов». Все радуются: свобода, бля, перестройка! Во чего вместо «Ленинградской кинохроники» гоняют!

И ведь ушло, ушло в прошлое — а казалось, было лишь вчера!

Я купил «Пирамида» штаны, И ты купил «Пирамида» штаны…

— Сингва, — прозвучал гундосый девкин голос.

Как была, в куртке, девка выбралась из «своей» комнаты. Распухшая от слез белесая морда обратилась к Сигизмунду. Певца искала, не иначе. Дура.

— Уйди! — зарычал Сигизмунд, бессильно колотя кулаком по полу. Проходит жизнь, проходит, утекает между пальцев! На что извел золотые годы! На тараканов! На говно променял…

Девка продолжала стоять и моргать.

— Сингва, — еще раз повторила девка. Будто слабоумному.

Сигизмунд сорвал с ноги тапок и запустил в девку. Попал. Девка безмолвно канула в комнате. Так тебе!..

Я купил клея «Момент». И ты купил клея «Момент»…

Иные вон сколько всего себе нажили. На иномарках раскатывают. Икрой красной рыгают. И жены их не бросают. Держатся за них обеими руками. На Гавайях, небось, отдыхают. Кокосы пьют и гаитянок трахают. «Баунти» жрут, райское наслаждение… А начинали ведь вместе…

А он, Сигизмунд, поутру среди говна лежит. Вот, юродивую подобрал. Федор Михалыч Достоевский, бля.

Пакостный кобель кожаную перчатку из кармана куртки схитил. Жевать залег. Сигизмунд заметил, отобрал. Кобеля по бородатой морде перчаткой огрел.

Мы стоим к плечу плечо. Что бы склеить нам еще Клеем «Момент»?

Красная пелена ярости застлала глаза. Во рту аж кисло стало. Сигизмунд подскочил к магнитофону, схватил его, поднял над головой и с размаху шарахнул об пол. Во все стороны полетели детали.

Воцарилась тишина. И сразу стало легче. Будто отпустило что-то. Сигизмунд перевел дыхание.

Ну все, хватит. Поднялся, к девке пошел. Полоумная кулем сидела на тахте. Глядела настороженно, исподлобья.

И лунницу свою — как нарочно! — поверх дареной куртки пустила.

Стараясь не глядеть на золото, Сигизмунд сказал зло:

— Здесь жить будешь. Тут. Пока не определимся…

И пальцем под ноги себе потыкал.

Дура сжалась. Не поняла.

— Ну что, так и будешь в куртке париться? — неприязненно спросил он.

Юродивая молчала. Он потянул куртку двумя пальцами за рукав, потряс, показывая — снимай, мол. У девки на морде молящее выражение появилось. Скуксилась. Видать, решила, что отбирают у нее дорогой подарочек.

Сигизмунд зарычал, сорвал с нее куртку и хотел отбросить в угол, но полоумная вцепилась намертво. Он отпихнул девку и сделал по-своему. Та басовито заревела.

Сигизмунд повернулся к ней спиной. Обеими руками вытащил из комода тяжелый ящик. Наталья упихивала туда барахло, которое так и прело, невостребованное годами. Сигизмунд, не глядя, схватил охапку каких-то кальсон, застиранных футболок, поеденных молью джемперов, курточек кооперативного пошива — и швырнул в девку.

Прошипел:

— Подавись!

И вышел, сильно хлопнув за собой дверью.

Ощущая в себе странное спокойствие и легкость, собрал клочья Гавайев и отправил их в помойное ведро. Водрузил на место вешалку. Поставил стремянку. Повесил куртки и шапки. В коридоре сразу стал просторно.