Анаконда

Раздраженный ее ответом Ничольсон замолчал.

«Опять то же самое, — подумал Ничольсон. — Ее ум ни на что другое не способен, кроме как: не знаю. Удивляюсь еще, как это ей иногда приходят в голову остроумные ответы. Не знаю, не знаю… Вот теперь она довольна, обменивается со своей кузиной привычными вульгарностями, и обе умирают от удовольствия… И эта ее глупость, и эта размалеванная физиономия!.. И еще это декольте, от которого она совершенно обезумела…»

Ничольсон почувствовал себя лишним в ложе, раскланялся с дамами, обменялся небрежным рукопожатием с Софией и вышел, облегченно вздохнув. Действительно, и что его дернуло вести разговор с этой самой пустой на свете девицей? Если бы она была хоть красивой, ей- богу! Что же касается Ольмоса, то Ничольсон не знал, любил ли он эту юную наследницу ста тысяч песо. Он и Хулио были друзьями детства. Но за последние десять лет они ни разу не виделись. И все же Ольмос, вспомнив дружбу юношеских лет, когда они были близки, как родные братья, доверил Ничольсону эту миссию, которая наконец была близка к завершению. Пройдет еще каких-нибудь двадцать дней, и Ничольсон будет освобожден от невесты, жены и вообще от всей семьи де Сааведра. Ах, если бы Ольмосу пришло в голову вернуться раньше!

VI

Успокоенный своими размышлениями, Ничольсон в течение двух дней ни секунды не помышлял о том, чтобы пойти на улицу Родригэс Пенья. На третий день он получил письмо от Ольмоса, в котором тот сообщал о своем возвращении на десять дней ранее предполагаемого срока. «Однако, — писал он, — я не совсем здоров. Вот уже три дня, как у меня совершенно пропал аппетит. Я быстро утомляюсь, и все меня раздражает. Причиной этому, должно быть, отчасти неврастения, которая, как я только ступлю на пароход, бесследно пройдет».

Из всего письма Ничольсон понял только одно: Ольмос скоро вернется и навсегда освободит его от этой пустой девицы. И если бы бог надоумил его ускорить свой приезд из боязни потерять еще какое-нибудь наследство, было бы и того лучше!

Но, против всякой логики, полученное письмо весь день держало его в состоянии раздражения. Он горячо желал возвращения друга, но в то же время это приводило его в мрачное настроение. В своем дурном расположении духа он не замечал двух вещей: что отношение к Ольмосу все ухудшалось, а озлобление против Софии возрастало. Теперь ему их союз казался чудесным: Ольмос со своей алчностью к наследству и София с ее особым умением шуршать шелком, приобретенным еще с детства, когда она ходила в храм Сакре Кер и надевала шелковые чехлы поверх белья из грубого этамина.

Ничольсон поздравлял себя со своими открытиями, но от этого настроение его не переставало ухудшаться.

На следующий день Ничольсон отправился в дом де Сааведра сообщить им радостную новость.

— Да, нам Ольмос тоже написал об этом, — сказала мать. — Какое счастье! Да и вы тоже будете избавлены от нас. Бедная Чича! Давно следовало ему вернуться!

Вошла София, и Ничольсон заметил на себе ее испытующий взгляд, которым она старалась выяснить по выражению его лица впечатление от письма Ольмоса, чтобы знать, как реагировать. Однако наигранная веселость Ничольсона не могла скрыть его подлинного настроения.

— Было бы излишним спрашивать, какую радость принесло вам это известие, не правда ли? — обратился он к Софии.

— Да, можно себе представить, как вы страдали этот месяц, будучи моим мужем!

— Если я и страдал, — ответил Ничольсон, — так это из-за…

— Понимаю, из-за того, что я очень некрасивая, курносая и глупая, разве не так?

— София! — воскликнула удивленная мать. Но изменившееся лицо Софии и ее тон красноречиво свидетельствовали о том, что этот разговор не был обычной пикировкой между Ничольсоном и ее дочерью. — Что с тобой? Что случилось? — продолжала расспрашивать сеньора де Сааведра, глядя на дочь пристальным материнским взглядом.

Но София замолчала. Тогда вмешался Ничольсон:

— Не беспокойтесь, сеньора. Мы просто шутили с Софией.

— Но…

— Ладно, мама! Это наши личные дела мужа и жены. Правда, Ничольсон?

— Правда, София. Тем более теперь, когда наш брак вот-вот должен быть расторгнут.

— И кажется, очень вовремя… — проговорила сеньора де Сааведра категорическим тоном.

— А посему я и ухожу, — сказал Ничольсон, вставая.

Сеньора с беспокойством посмотрела на него.

— Я полагаю, что вы не такой уж ребенок, чтобы рассердиться на мои слова.

— Я не сержусь, но мне просто больно расставаться с женой через полтора месяца после свадьбы…

— И это правда, Ничольсон? Неужели наша разлука вас так огорчает? — спросила София с легким оттенком пренебрежения в голосе и рассмеялась.

— Может, я и огорчаюсь, но не за себя, а за Ольмоса.

— Вот как? Почему?

— Потому что ему придется мучиться с вами, как мучился я.

И на внезапно изменившемся лице Софии Ничольсон прочел: «Да, я знаю: моя курносая физиономия, моя тупость…»