Анаконда

Так рассуждал Каррассале, когда мы заговорили на эту тему. Нас было четверо в пристанционном кафе: сам Каррассале, Фернандес — молодой парень с тронутым оспою лицом, мясистым носом и очень близко посаженными глазами, словно бусинки, блестевшими у переносицы; третьим был Эстардё — вечный студент при каком- то инженерном институте, который временами от нечего делать пропадал на бегах; четвертым был я.

Фернандес и Каррассале были едва знакомы. И хотя в рассуждениях Каррассале не было и тени того догматизма, который появился в моем пересказе от желания быть кратким, Фернандес посмотрел на него с веселой дерзостью, так свойственной юности.

— А вы что, пугливы? — спросил он.

— Думаю, что нет, не очень… Иногда и совсем нет, но порою, бывает, я чувствую это…

— Но не страх же?

— Нет, именно страх.

Всем известно, что те, кто действительно умеют любить и легко справляются со страхом, не похваляются этим. Но Фернандес был еще слишком молодым, чтобы ценить скромность, а с другой стороны, уже достаточно взрослым, чтобы сохранить искренность. Эстардё поддержал Каррассале.

— Мне тоже случалось испытывать страх. Я уж не говорю о том жутком страхе, который охватывает ребенка, когда даже в объятьях матери он чувствует себя, как в осажденной крепости, вокруг которой сжимается кольцо осады, — это случай особый. Но, по-моему, страх перед чем-то определенным гораздо меньше действует на разум, чем всякая чертовщина. Одно из самых сильных в моей жизни переживаний как раз подтверждает это. Во всяком случае…

— Нет, постойте, расскажите, как это было.

— Я бы предпочел вообще забыть об этом; ну да ладно, слушайте.

Вы знаете, я — уругваец. Из Сан-Эухенио, с севера. Я езжу туда — или, вернее, ездил — каждое лето. Там у меня живут тетка и две сестры, до сих пор еще одинокие. Теперь-то дом, наверное, перестроили, но тогда у него был жалкий вид. Комната, в которой я жил, находилась на отшибе, вдали от остальных. Знаете, деревенские дома строятся по какому-то странному принципу — кухня, например, оказывается затерянной где-нибудь в глубине дома.

Так как обычно возвращался я домой поздно, а шаги мои легкостью никогда не отличались, я предпочитал ходить через пристройки, примыкавшие к жилой части дома. Таким образом, у меня был отдельный ход, и я никого не беспокоил. Мой дядя тоже иногда проходил там, осматривая перед сном свое хозяйство. Путь был довольно длинным. Сначала амбар, потом склад, мимо навеса, под которым стояли повозки, и наконец сарай, где хранились невыделанные шкуры.

Однажды я возвращался домой в час ночи. Я уж не буду рассказывать вам, как тихо по ночам в Сан-Эухенио, тем более в те времена. Была удивительная лунная ночь. В потемках прошел я через амбар и склад, потому что дорогу знал прекрасно. Но через сарай — совсем другое дело: висевшие там шкуры, случалось, падали, а крючья, за которые их подвешивали, царапали лицо, и это было не очень-то приятно.

Я открыл дверь, запер ее за собой и, как всегда, остановился, чтобы зажечь спичку. Но, едва вспыхнув, огонь тотчас же погас. Я замер, сердце у меня остановилось, Я ни на что не натыкался, рядом в темноте — пустота. Но у меня было четкое ощущение, будто огонь погасили, кто-то задул пламя.

Я заставил себя тихо повернуть голову налево, затем — направо, но ничего не разглядел — полная темнота, и только в глубине сарая, на уровне пола просачивались между досок тонкие лучи света. Однако огонь погасили: здесь, в сарае, кто-то был. Но кто и зачем? Усилием воли я заставил себя успокоиться и открыть коробок, чтобы снова зажечь огонь. Я уже почти чиркнул спичкой… А что, если ее опять задуют? Почти физически я ощутил, как холод, ужасный леденящий холод поползет у меня вверх по позвоночнику, если огонь снова погасят… И рука моя остановилась. Я подумал, что, может быть, здесь — передо мной, рядом со мной, позади меня — стоит кто-то, и в этой мрачной близости он уже приготовился снова задуть огонь, чтобы я его не увидел!

Я не выдержал и, подавив противную слабость, кинулся вперед наугад. Кажется, я коснулся рукой чего-то похожего на крюк, наткнулся на что-то, поцарапал лицо… И наконец, пробежав метров двадцать, показавшиеся мне в моем почти бредовом состоянии бесконечностью, добрался до противоположной двери и, выбравшись, судорожно вздохнул. Придя к себе, я принялся читать и читал до половины четвертого, настораживаясь при малейшем шуме. Это была одна из самых тяжелых ночей в моей жизни…

— По крайней мере, — перебил его Каррассале, — переживания длились недолго.

— Как сказать. На следующую ночь моего дядю нашли мертвым — его убили ударом ножа у входа в сарай. Человек, подкарауливавший накануне дядю, и задул мою спичку, чтобы я его не заметил.

Европа и Америка