Анархизм

Именно гений и есть величайшее торжество общественности, ибо что иное гений, как не синтез всего, что смутно предчувствуется, бродит, и не находит себе формы в самой среде, известившей гения? Гений – живой, органический, своеобразный синтез, способность в многогранной восприимчивости объять все, доступное другим лишь по частям. Отсюда тот восторг и преклонение, которым встречают дело гения все, кто узнает в нем свои тайные предчувствия и в совершенной форме познает свои собственные стремления. Отсюда глумление и ненависть всех тех, кто инстинктивно чувствует в гении способность встать над уровнем среды и, пренебрегая всем условным и относительным, выявить в творчестве своем элементы вечного – говорить не только о настоящем, но приподнять завесы будущего!

Так только может понимать гения анархистское мировоззрение.

Так определял гения анархист-философ Гюйо. «Гений, – пишет он в исследовании „Искусство с точки зрения социологии“, – быть может, более других представляет ineffabile individuum и в то же время он носит в себе как бы живее общество… Способность отделяться от своей личности, раздвоиться, обезличиваться, это высшее проявление общительности (sociabilitè)… составляет самую основу творческого гения…»

Бакунин также понимал гения как продукт общественности: «Ум величайшего гения на земле не есть ничто иное как продукт коллективного, умственного и также и технического труда всех отживших и ныне живущих поколений?.. Человек, даже наиболее одаренный, получает от природы только способности, но эти способности умирают, если они не питаются могучими соками культуры, которая есть результат технического и интеллектуального труда всего человечества».

Существует убеждение, что дело гения – за пределами общественности, что судьбы последней должны быть ему безразличны, что творчество его – его личная необходимость, условие его личного здоровья и благополучия. Гений не растрачивает своего гения, своего «священного огня» на «жалкий род, глупцов», «жрецов минутного, поклонников успеха». По слову Гёте, гений должен строить выше пирамиду своего бытия и оставаться там в творческом уединении гения. Он должен следовать призывам Пушкина:

Подите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!

или:

Ты царь – живи один. Дорогой свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Анархизм отвергнет этот мечтательный и себялюбивый индивидуализм.

Кто стремится к свободе, кто в творчестве утверждает свой идеал, не может любить только свое, но должен любить человеческое. Как могут быть ему безразличны судьбы другого человека, освобождение его, его творчество? Как можно запереть гения в самовлюбленный аристократический цех с внеземными желаниями? Отнять гения у людей – значит оскопить избранника.

Правду говорил Краг: уединиться – не значит уйти от жизни. Узник в оковах разве не живет более бурно, чем всадник на бешеном коне? Монахи из окон монастыря видят жизнь, красные розы, белых женщин, сладострастие. Такая борьба непосильна. Они устают и думают лишь об общей гибели – гибели земли, угасании луны и солнца.

Аскеза гения есть легкомысленная боязнь жизни, а не мудрость. Мудрость должна знать и объять все. И ей учит только жизнь. Монастырь родит соблазны и истощающие крайности.

В чем божественный смысл призвания избранника, как не в благовестии свободы? Как может чувствовать избранник себя свободным, если есть рабы?

И мудрый среди мудрых, человек во всем, Пушкин знал это.

Пусть написаны им выше цитированные строки. Но надо помнить его «Деревню». Надо помнить его «Пророка»:

…обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!

Это ли призыв к самооскоплению? Есть, значит, Бог, совесть, нравственный долг, зовущий к человеку, освобождению его? Есть силы, устремляющие уже свободного пророка к его еще несвободным братьям.

Но лучше взять итоги всей жизни поэта. Они в гениальной парафразе Горация:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал.

И замечательно, что в первоначальном черновом наброске поэт говорил иначе:

И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел.

Но формула эта казалась поэту недостойной его как человека и поэта, и венец деятельности своей он нашел в том, что не замкнулся в одиночестве.