Анархизм

«Я» — перлъ мірозданія, драгоцнный сосудъ единственныхъ въ своемъ род устремленій и ихъ необходимо оберечь отъ грубыхъ поползновеній сосда и общественности. «Я» — цлый, въ себ замкнутый океанъ неповторимыхъ стремленій и возможностей, никому ничмъ не обязанныхъ, ни отъ кого ничмъ не зависящихъ. Все, что пытается обусловить мое «я», посягаетъ на «мою» свободу, мшаетъ «моему» полному господству надъ вещами и людьми. Ограниченіе себя «долгомъ» или «убжденіемъ» есть уже рабство.

Краснорчивйшимъ образцомъ подобнаго индивидуализма является философія Штирнера.

По справедливому замчанію Штаммлера, его книга — «Единственный и его достояніе» (1845 г.) — представляетъ собой самую смлую попытку, которая когда-либо была предпринята — сбросить съ себя всякій авторитетъ.

Для «Единственнаго» Штирнера нтъ долга, нтъ моральнаго закона. Признаніе какой-либо истины для него невыносимо — оно уже налагаетъ оковы. «До тхъ поръ, пока ты вришь въ истину — говоритъ Штирнеръ — ты не вришь въ себя! Ты — рабъ, ты — религіозный человкъ. Но ты одинъ — истина... Ты — больше истины, она передъ тобой — ничто».

Идея личнаго блага есть центральная идея, проникающая философію Штирнера.

«Я» — эмпирически — конкретная личность, единственная и неповторимая — властелинъ, предъ которымъ все должно склониться. «..Нтъ ничего реальнаго вн личности съ ея потребностями, стремленіями и волей». Вн моего «я» и за моимъ «я» нтъ ничего, что бы могло ограничить мою волю и подчинить мои желанія.

«Не все-ли мн равно — утверждаетъ Штирнеръ, — какъ я поступаю? Человчно-ли, либерально, гуманно или, наоборотъ?... Только бы это служило моимъ цлямъ, только бы это меня удовлетворяло, — а тамъ называйте это, какъ хотите: мн ршительно все равно... Я не длаю ничего «ради человка», но все, что я длаю, я длаю «ради себя самого»... Я поглощаю міръ, чтобы утолить голодъ моего эгоизма. Ты для меня — не боле, чмъ пища, такъ-же, какъ я для тебя...»

Что посл этихъ утвержденій для «Единственнаго» — право, государство?

Они — миражъ предъ властью моего «я»! Права, какъ права, стоящаго вн меня или надо мной, нтъ. Мое право — въ моей власти. «... Я имю право на все, что могу осилить. Я имю право свергнуть Зевса, Іегову, Бога и т. д., если въ силахъ это сдлать... Я есмь, какъ и Богъ, отрицаніе всего другого, ибо я есмь — мое все, я есмь — единственный!»

Но огромная вншняя мощь Штирнеровскихъ утвержденій, тмъ ршительне свидтельствуетъ о ихъ внутреннемъ безсиліи. Во имя чего слагаетъ Штирнеръ свое безбрежное отрицаніе? Какія побужденія жить могутъ быть у «Единственнаго» Штирнера? Т, какъ будто, соціальные инстинкты, демократическіе элементы, которые проскальзываютъ въ проектируемыхъ имъ «союзахъ эгоистовъ», растворяются въ общей его концепціи, отказывающейся дать какое-либо реальное, содержаніе его неограниченному индивидуализму. «Единственный», это — форма безъ содержанія, это вчная жажда свободы — «отъ чего», но не «для чего». Это — самодовлющее безцльное отрицаніе, отрицаніе не только міра, не только любого утвержденія во имя послдующихъ отрицаній — это было бы только актомъ творческаго вдохновенія — но отрицаніе своей«святыни», какъ «узды и оковы», и въ конечномъ счет, отрицаніе самого себя, своего «я», поскольку можетъ идти рчь о реальномъ содержаніи его, а не о безплотной фикціи, выполняющей свое единственное назначеніе «разлагать, уничтожать, потреблять» міръ.

Безцльное и безотчетное потребленіе міра, людей, жизни — и есть жизнь «наслаждающагося» ею «я».

И хотя Штирнеръ не только утверждаетъ для другихъ, но пытается заврить и себя, что онъ, въ противоположность «религіозному мipy», не приходитъ «къ себ» путемъ исканій, а исходитъ «отъ себя», но — за утвержденіями его для каждаго живого человческаго сознанія стоитъ страшная пустота, холодъ могилы, игра безплотныхъ призраковъ. И когда Штирнеръ говоритъ о своемъ наслажденіи жизнью, онъ находитъ для него опредленіе, убійственное своимъ внутреннимъ трагизмомъ и скрытымъ за нимъ сарказмомъ: «Я не тоскую боле по жизни, я «проматываю» ее» («Ich bange nicht mehr ums Leben, sondern «verthue» es»).

Эта формула — пригодна или богамъ или человческимъ отрепьямъ. Человку, ищущему свободы, въ ней мста нтъ.

И нтъ боле трагическаго выраженія нигилизма, какъ философіи и какъ настроенія, чмъ штирнеріанская «безцльная» свобода[1].

Такимъ же непримиримымъ отношеніемъ къ современному «религіозному» человку и безпощаднымъ отрицаніемъ всего «человческаго» напитана и другая система абсолютнаго индивидуализма — система Ницше[2].

«Человкъ, это многообразное, лживое, искусственное и непроницаемое животное, страшное другимъ животнымъ больше хитростью и благоразуміемъ, чмъ силой, изобрлъ чистую совсть для того, чтобы наслаждаться своей душой, какъ чмъ-то простымъ; и вся мораль есть не что иное, какъ смлая и продолжительная фальсификація, благодаря которой вообще возможно наслаждаться созерцаніемъ души»... («Ienseits von Gut und B"ose» § 291).