Анархизм

Истиннымъ и единственнымъ критеріемъ нравственности — является сама жизнь, жизнь, какъ стихійный біологическій процессъ съ торжествомъ разрушительныхъ инстинктовъ, безпощаднымъ пожираніемъ слабыхъ сильными, съ категорическимъ отрицаніемъ общественности.

Все стадное, соціальное — продуктъ слабости. «Больные, болзненные инстинктивно стремятся къ стадной организаціи... Аскетическій жрецъ угадываетъ этотъ инстинктъ и стремится удовлетворить ему. Всюду, гд стадность: требовалъ ее инстинктъ слабости, организовала ее мудрость жреца». («Генезисъ морали» § 18).

И въ противовсъ рабамъ, «морали-рабовъ» — Ницше творитъ свое ученіе о «сверхчеловк», въ которомъ кипитъ самый врующій пафосъ.

Изъ созданныхъ досел концепцій сверхчеловка слдуетъ отмтить дв, полярныя одна другой: Ренана и Ницше.

Первый хотлъ создать сверхчеловка — «intelligence sup'erieure» истребленіемъ въ человк звря, выявленіемъ въ немъ до апофеоза всхъ его чисто «человческихъ» свойствъ. Идеалъ Ренана — чисто раціоналистическій: убить инстинкты для торжества разсудка. Ренановскій сверхчеловкъ — гипертрофія мозга, гипертрофія разсудочнаго начала, апофеоза учености.

Сверхчеловкъ Ницше — его противоположность. Ницше стремится убить въ сверхчеловк все «человческое» — упразднить въ немъ проблемы религіи, морали, общественности, выявить «звря», побить разсудокъ инстинктами, вернуть человку здоровье и силы, потерянныя въ раціоналистическихъ туманахъ. «Мы утомлены человкомъ», говоритъ онъ. (Тамъ-же § 12).

И онъ поетъ гимны — сил, насилію, власти.

«Властвующій — высшій типъ!» («Посмертные афоризмы» § 651). Онъ привтствуетъ «хищное животное пышной свтлорусой расы» съ наслажденіемъ блуждающее за добычей и побдой» («Генезисъ морали» § 11), «самодержавную личность, тожественную самой себ,... независимую сверхъ-нравственную личность.., свободнаго человка, который дйствительно можетъ общать, господина свободной воли, повелителя»... (Тамъ-же. Отд. II, §2). «Могущественными, беззаботными, насмшливыми, способными къ насилію — таковыми хочетъ насъ мудрость: она — женщина, и всегда любитъ лишь воина!» («Такъ говорилъ Заратустра»).

Ницше не боится рабства. «Эвдемонистически-соціальные идеалы ведутъ человчество назадъ. Впрочемъ, они... изобртаютъ идеальнаго раба будущаго, низшую касту. Въ ней не должно быть недостатка». (Приложеніе къ «Заратустр» § 671).

Но стоитъ сопоставить гордыя формулы самоутвержденія съ ихъ подлинно реальнымъ содержаніемъ и мы — передъ зіяющимъ противорчіемъ.

Вмсто сильнаго, этически безразличнаго «блокураго звря» мы видимъ тоскливо мечущееся обреченное человческое существо, готовое на жертвы, мечтающее о смерти — побд, какъ желанномъ конц.

— «Велико то въ человк, что онъ — мостъ, а не цль... Что можно любить въ немъ, это то, что онъ — переходъ и паденіе»...

— «…Выше, нежели любовь къ ближнему, стоитъ любовь къ дальнему и будущему: еще выше, чмъ любовь къ людямъ, цню я любовь къ вещамъ и призракамъ», — вдохновенно училъ Заратустра.

Въ этихъ словахъ — основы революціоннаго міросозерцанія. Любовь къ дальнему и будущему, любовь къ «вещамъ» — высшая мораль творца, переростающая желанія сегодняшнихъ людей, отвергающая уступки времени и исторической обстановк.

— «Не человколюбіе, восклицаетъ Ницше, a безсиліе человколюбія препятствуетъ миролюбцамъ нашего времени сжечь насъ». («По ту сторону добра и зла» § 104).

Такъ спасеніе духа становится выше спасенія плоти. Нтъ жертвъ достаточныхъ, которыхъ нельзя было бы принести за него, и нтъ для спасенія духа безплодныхъ жертвъ. Он не безплодны, если гибнутъ во имя своего идеала. Безплодныя сейчасъ — он не безплодны для будущаго. На нихъ строится будущее счастье, будущія моральныя цнности. Эти жертвы — жертвы любви къ дальнему, любви къ своему идеалу, и въ ихъ трагической гибели — залогъ грядущаго высшаго освобожденія человческаго духа.

— «Я люблю тхъ — говорилъ Заратустра, кто не уметъ жить, ихъ гибель — переходъ къ высшему». «Я люблю того, у кого свободенъ духъ и свободно сердце; его голова — лишь содержимое его сердца, а сердце влечетъ его къ гибели». «Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше себя и такъ погибаетъ». «Своей побдоносной смертью умираетъ созидающій, окруженный надющимися и благословляющими... Такъ надо учиться умирать... Такъ умирать — лучше всего, второе же — умереть въ борьб и расточить великую душу...» («Такъ говорилъ Заратустра»).

Въ этомъ трагическомъ стремленіи къ гибели заключенъ высшій возможный для человка нравственный подвигъ; это — не Штирнеровское «проматываніе» жизни! Но какъ согласить это вдохновенное ученье съ стремленіемъ вымести изъ человка все «человческое»!

Не правъ-ли Фуллье, что «пламенное прославленіе страданія, какъ бы прекрасно оно ни было въ смысл моральнаго вдохновенія, мало понятно въ доктрин, не признающей никакого реальнаго добра, никакой истинной цли, по отношенію къ которымъ страданіе могло бы служить средствомъ».

И другое неизбжное противорчіе — между отвращеніемъ къ стадности и жаждой быть учителемъ и пророкомъ раздираетъ ученіе философа.