Анархизм и другие препятствия для анархии

Недалекие умом начнут ворчать, что ватсонианство — всего лишь ошибка переписчика. В самом деле, в решении Верховного суда (меньшего на ватсонианца не хватит) цитируются только показания полицейского, но не Амдура. Педант предположит, что городовой, возможно, не изощренный в идеологии, неправильно понял Амдура, который на самом деле сказал: «Я джефферсонианский анархист, и…», — ссылка на Бенджамина Таккера, определившего анархиста как незапуганного джефферсоновского демократа. (Единственные оставшиеся в природе незапуганные анархисты — ватсонианцы.) Не имеет значения. Выражение, столь величественное и богатое ассоциациями, должно отвечать какой-то объективной реальности, с которой я, по крайней мере, с гордостью признаю свою связь. Если бы ватсонианцев не существовало, им следовало бы себя выдумать. Что они и делают, вновь и вновь. Ватсонианец — бегущая цель.

Ватсонианка не должна быть левой, феминисткой, модернисткой, гуманисткой или еще кем-нибудь — только собой. Он верен друзьям, в отличие от других анархистов, и она знает, что его идеи применимы на практике — сколько бы ни пришлось их менять, чистота ее убеждений — в их изменчивости. Поскольку он относится ко всем одинаково, эгалитаристы осуждают ее за элитаризм. Поскольку она всегда последовательна, никто не может предсказать его действия. Она не бросает начатого, но он всегда чувствует, когда время закончить. Она — ватсонианская анархистка. Бу-бу!

Боб Блэк

БОБ БЛЭК — ОХОТНИК ЗА БАБОЧКАМИ

Я видел Боба Блэка только однажды — в баре, украшенном, как спальня хулиганствующего подростка. Бар находился в Такоме, штат Вашингтон, имел форму кофейника и был известен как «ДжаваДжайв». Внутри бар был весь обит фальшивыми леопардовыми шкурами и увешан психоделическими игрушками; из клетки угрюмо взирали две мартышки (за пять лет, прошедшие с той поры, их успели выпустить на волю защитники прав животных); со всех сторон сидели ковбои в татуировках, а музыкальный автомат в углу играл хиты 50-х.

Блэк меня удивил: после его ругательных статей в маргинальной прессе я ожидал встретить кого-то вроде Крысы Финка из текстов Большого Папы Рота — налитые кровью глаза, копыта, обернутый вокруг них розовый хвост.

Кто этот умный, общительный парень в голубой рубашке, синих вельветовых брюках, черных туфлях, с позолоченными часами? Хотя ему было почти сорок, в мягких темных волосах не было заметно седины, крупное лицо казалось приятным, верхние зубы чуть выдавались вперед. Блэк имел большие, ухоженные руки, все время прочищал горло, носил большие толстые очки, был довольно вежлив и часто улыбался.

«Ты стесняешься, поэтому я буду тебя подавлять», — сказал он мне. Но, умеющий необычайно четко излагать свои мысли, Блэк оказался и талантливым слушателем. И хотя говорил в основном он, я мог направлять беседу туда, куда мне было интересно, — так что на самом деле хозяином был я, а ему досталась роль раба.

Говорил он об ОлбаниРидженси, мощной политической машине 1820-х, возглавлявшейся Мартином Ван Бюреном. Ван Бюрен, объяснил Блэк, был для Джексона тем же, чем Джордж Буш — для Рейгана. Потом подробно расспрашивал о моем увлечении конца 80-х — забытом сюрреалисте Филиппе Супо. Рассказывал о своих разнообразных друзьях вроде Зака Реплики — которому, поведал Блэк довольно громко разнообразным присутствовавшим в баре гопникам, приходилось, когда он ходил отлить, придерживать его огромный член, потому что у самого Зака вместо рук были ласты! Потом он понизил голос и шепотом стал рассказывать про анархизм.

К концу вечера (10 часов и 7 стаканов пива местной северо-западной пивоварни спустя), при разговоре он брызгал слюной, и у него на подбородке висел плевок. Я был в лучшем состоянии, поскольку пил только томатный сок, но Блэк по-прежнему был энергичен и говорлив. В то время как я, отвозя его в 4 часа утра обратно на юридическую конференцию, с технической точки зрения крепко спал.

Таков Блэк вживую. Каков же Блэк бессмертный, Блэк пишущий, член сообщества неподвластных тлению? Этот Боб Блэк — знаток и любитель словесности, обходящий пивоварни авангардной литературы с дегустацией. То, что ему по вкусу — Джерри Рейт, Эд Лоренс, — имеет определенную крепость; но я думаю, что в конечном счете для Блэка стиль важнее политики, оттенок важнее формы. Разумеется, одно без другого невозможно, поскольку стиль и есть политика — но сделанное выделение стоит отметить, даже несмотря на упорнейшие возражения самого Блэка.