Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

Чем дальше разворачивались события, тем сильнее становилось впечатление, что вся эта история неразрывно связана с аферами и интригами. На фоне постоянного роста слухов и противоречивых сообщений укрепляли свои позиции точки зрения и мнения, отстаиваемые обеими сторонами. Заголовки газет, освещающих это дело, демонстрировали исключительную последовательность только в одном – беспорядочности и непоследовательности. Они почти одновременно заявляли, что фрау Чайковская была разоблачена как большевистский агент, на следующий день сообщалось, что она «призналась» в том, что является актрисой из Румынии; в один месяц объявлялось, что под ее «маской» скрывается заводская рабочая из Польши, а в следующий – что она является невестой хорошо известного гангстера из Прибалтики {2}. Угроза судебного преследования чередовалась с опровержениями, а им на смену появлялись требования арестовать фрау Чайковскую. Столкнувшись с такой неопределенностью в развитии событий, Глеб Боткин решил, что будет лучше всего, если претендентка уедет из Европы. После возвращения Боткина из замка Зееон с ним связалась Маргарита Дерфельден, лицо, которое играло важную роль в общественной жизни Нью-Йорка, покойный муж которой нес службу в личном конвое вдовствующей императрицы. Маргарита Дерфельден также поддерживала дружеские отношения с троюродной сестрой настоящей Анастасии, княгиней Ксенией Георгиевной, которая жила на Лонг-Айленде, и ей удалось организовать встречу, на которой Боткин рассказал о деле фрау Чайковской {3}.

Случилось так, что, когда туда приехал Боткин и стал рассказывать свою историю о том, как он узнал в претендентке Анастасию, в имении «Кенвуд», которое принадлежало Ксении Георгиевне на Лонг-Айленде, оказался дядя последней, принц Христофор Греческий. «Когда он описывал свой визит к ней, – писал принц, – искренность Боткина не вызывала сомнений». Выслушав этот рассказ, Ксения Георгиевна, «разразилась слезами» и неожиданно воскликнула: «Мы должны привезти ее в Америку! Я оплачу все расходы, и она может жить в моем доме!» {4} «Я думала, если я возьму ее к себе, – так позднее говорила Ксения Георгиевна о претендентке, – можно будет избежать шумихи, связанной с этим делом. Это казалось мне таким простым, и я была убеждена, что как только у меня окончательно пропадут все сомнения, я тогда смогу обратиться к влиятельным членам нашей семьи». А в первую очередь Ксения Георгиевна утверждала: «Я чувствовала, что если претендентку изолировать от лиц с сомнительными намерениями, которые пытаются внушить ей какие-то воспоминания, я тогда смогу получить действительное представление о ее характере и личности. Если она будет несомненной самозванкой, мои действия спасут нашу семью от множества неприятностей, а если она действительно оказалась Анастасией, то даже подумать страшно о том, что ничего не делается для нее» {5}.

В субботу 28 января 1928 года, облаченная в новое дорогое зимнее пальто белого цвета, фрау Чайковская покинула замок Зееон. «Господствует всеобщее чувство сострадания к бедной несчастной княгине Ксении, – писала Фэйт Лейвингтон, – она не имеет никакого представления, во что ввязалась» {6}. В сопровождении шотландки Агнесс Гэллахер, няни дочери Ксении Нэнси, Чайковская отправилась в Шербур, чтобы взойти на борт лайнера «Беренгария», направляющегося в Нью-Йорк. Как вспоминала Гэллахер, во время их остановки в Париже претендентка заказала для них обоих завтрак, и причем на французском языке – это первый подтвержденный свидетелем пример того, что она хотя бы в малой степени владела этим языком. Сама Гэллахер по-французски не говорила, и в силу этого не имела никакого представления о том, что на самом деле сказала фрау Чайковская, правда, официант должным образом доставил завтрак к их столу. Но это было исключение, разовое отклонение от установленного порядка, которое больше не повторялось в течение последующих трех десятилетий; на практике же, как вспоминала Гэллахер, она в течение всего путешествия говорила с претенденткой на английском языке. В конце концов результатом необходимого общения стало «увеличение плавности речи»; как говорила Гэллахер, к тому времени, когда они приплыли в Нью-Йорк, фрау Чайковская «говорила на английском языке совершенно легко» {7}.