Анастасия. Вся нежность века (сборник)

К трапу спешит какое-то запоздавшее семейство, размахивая руками, подавая знаки матросам у трапа. Впереди на тележке носильщик бегом катит багаж.

Анастасия с надеждой вглядывается, не появится ли за спинами семейства знакомый силуэт Ильницкого…

В суете и сутолоке посадки, расталкивая людей, Анастасия настойчиво перемещается к верхней палубе. Вот она задержалась у борта на второй палубе, но отсюда недостаточно просматриваются подходы к дебаркадеру, и снова она поднимается выше, чтобы видеть, что происходит на берегу.

Вот Анастасия уже стоит на верхней палубе, обеими руками крепко сжимая перила. Она без шляпки, но в тех же, порванных теперь перчатках. Накидка сползла с плеча и держится на одной застежке.

Анастасия останавливается справа у борта так, что за ее спиной уже не просматриваются палубные постройки, только море. Она видит, что трап уже убран. И закрывает лицо руками. Но тотчас отрывает руки от лица и снова вглядывается в берег в надежде хотя бы увидеть его живого или подающего какой-то знак.

Начинают дрожать машины. Раздается короткий, безнадежный, как крик отчаяния, последний гудок.

* * *

Под винтом вспенивается и бурлит вода. Увеличивается сизая полоска воды между пароходом и дебаркадером. Корабль отходит от берега. Группки провожающих дружно машут платками вслед пароходу. Некоторые смахивают слезы. Кажется, что они прощаются с самой Анастасией.

Тихо начинается основная мелодия вальса.

С корабля открывается панорама удаляющихся грузовых складов и пакгаузов, проходов и туннелей между контейнерами и ящиками, видно, как рабочие крюками снимают и грузят на тележки верхние ящики.

* * *

В дальнем углу, на заднем плане, почти неразличимый, стоит, опершись плечом о контейнер, Васяня. У него расслабленная поза уставшего и отдыхающего после трудов человека. Он не спеша достает из кармана портсигар, но вместе с портсигаром вынимает странный розовый комочек – это пуховка с туалетного столика Анастасии.

Васяня недоуменно рассматривает, что это такое и как оно попало к нему в карман, и, вспомнив, подносит пуховку к губам, осторожно, нежно на нее дует. Пуховка распрямляется от его дыхания, приобретает прежнюю красивую форму. Тогда он с силой дует на нее и отпускает. Пуховка плавно и невесомо взмывает в воздух и, подхваченная порывом ветра, улетает к морю. Васяня долго провожает ее взглядом, затем, постучав пальцем по крышке портсигара, вынимает сигарету и закуривает, неотрывно глядя на отплывающий корабль.

* * *

Мы снова вместе с Анастасией. Она – воплощение безнадежности и отчаяния. Руки бессильно висят вдоль тела. У нее искусанные губы и сухие бесслезные глаза все на свете потерявшего человека. Вокруг шеи обвивается шарф, в котором еще вчера она танцевала на балу с Ильницким. Длинный его конец выскальзывает из-под сбившейся меховой накидки и полощется на ветру.

– Мой Бог, – чуть слышно шепчет Анастасия, – сжалишься ты когда-нибудь над нами?!

В кадре остается только свинцовое море и развевающийся на ветру бледно-голубой шарф с шитой золотом монограммой великой княжны Анастасии.

* * *

На фоне трепещущего на морском ветру шарфа под основную лирическую мелодию идут титры, которые зачитывает ровный мужской голос:

«Анастасия Николаевна Егорычева, вдова русского эмигранта, через два года вышла замуж в Бостоне за успешного торговца недвижимостью и прожила с ним долгую счастливую жизнь. Она никогда не рассказывала о своей молодости, и ни она, ни ее потомки никогда не интересовались Россией и не стремились там побывать.

Но перед смертью она настояла, чтобы ее похоронили рядом с первым мужем, Алексеем Егорычевым, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже, чем доставила немало хлопот своим близким».

* * *

Мелодия при чтении титров становится все тише и слабее, и под самый конец, как тающий в воздухе нежный вздох, слышен затихающий шепот на два голоса: «Ваше высочество!»… «Ваше сиятельство!»…

Братислава – Донецк

Вся нежность века

…дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину, – все вы, все вы – вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас…

М. Кузмин, 1907 г.

Часть I Повесть о Розали