Анастасия. Вся нежность века (сборник)

Ввиду дурной дождливой погоды гостей оставили ночевать, – куда ж было ехать в такую пору? – и Ольбромского разместили в той самой гостевой спаленке, где между жизнью и смертью лежала когда-то в беспамятстве Розали. Он ни за что не хотел здесь оставаться, но неловко было говорить об этом с доктором и, наперед зная, как тяжела будет ночь, он вынужден был опустить голову на подушку.

Он не спал и не видел снов. Только какие-то сполохи и вспышки всю ночь проносились перед закрытыми глазами, и подступали странные отрывистые звуки, никогда им не слышанные, совершенно невообразимые, откатывались и набегали снова.

Вот склонилось над ним лицо матери, и она что-то жарко, часто шепчет ему, но, Боже мой, он же ни слова не разбирает и только делает вид, будто понимает, но о чем же, о чем она говорит ему, полагая, что он все слышит и запоминает?

Вот в парадно иллюминированном большом Николаевском зале под громоподобный полонез из «Онегина», которым открывались придворные балы, он, затянутый в рюмочку в своем ладном уланском мундире, в лакированных ботинках с тупыми бальными шпорами, с лентой через плечо, с крестиком в петлице, бережно ведет молодую императрицу Александру Федоровну, еще бледную после очередных родов, улыбающуюся невпопад, скользящую отсутствующим взглядом поверх завитых голов, и старается увести ее в широких глиссадах из-под огромной, нарядной, сияющей новым электрическим, почему-то совершенно черным, светом хрустальной люстры, и никто не догадывается, что она упадет сейчас прямо на них, если не пробиться к балюстраде в край зала, но вот уже и свободный паркет впереди, и далеко разлетелись в контрдансах кружащиеся пары, а люстра все равно над ними, будто гонится за каждым движением, и вот дробненько звенят высоким запредельным звуком готовые сейчас оборваться сплошным черным потоком мириады переливающихся подвесок; Александра же все бледнее и бледнее, пока не истаивает совсем в его руках, вся уходя в этот высокий непереносимый звук…

Вот кто-то лежит в узкой глухой пещере третий день без воды и пищи, обессиленный раной, которая уже как бы и не болит сама по себе, а только все вокруг – сплошная рана и болит нестерпимо, и, видимо, смерть сопит и возится где-то рядом, – да это же он сам во время туркестанского похода; Господи, разве это еще не кончилось, разве уже не наступило «потом»? Или эта отовсюду – из земли и листьев, из камней и воздуха сочащаяся боль и есть настоящее «потом»?

Вот он в коляске на дороге, а вокруг такое беспредельное лето и такой белый хлещущий солнечный свет окатывает его со всех сторон, а он, молодой, двадцатилетний, темноволосый, в новеньких поручичьих погонах мчится к Розали и понимает вдруг, что ничего кроме этого света никогда и не было там, на дороге, – все остальное ему только снилось в долгом мучительном сне, а теперь все можно забыть, и пусть сама Розали никогда и не узнает об этом.

Ничего, что он еще не доехал, ведь и ее самой еще нет на свете – и разве весь этот свет, весь этот мир, со всем, что в нем есть и было, вся его музыка, поэзия и нежность – это не для того только, чтобы они встретились?

Ему снилась не Розали, а ее присутствие в мире, наполненном ею.

* * *

Утро выдалось таким же дождливым и сумрачным, каким был и предыдущий день. Ранняя южная весна обозначилась пока только жирной непролазной грязью, затяжелевшими, набухшими ветками сада, задумчиво роняющими с оттопыренных кончиков крупные темные капли, и отголосками какого-то острого, пьянящего запаха, волнами прокатывавшегося в низко клубившемся над землей воздухе и заставлявшего лошадей жадно прядать ноздрями и озабоченно поводить головой по сторонам.

Разместив Мадлен с баулами и пакетами в экипаже, Ольбромский с доктором остановились под навесом выкурить по последней. Сияя полным мягким лицом оттого, что теперь все так хорошо начало складываться, доктор пытался заглянуть Ольбромскому в уже далекие мыслью глаза, приговаривая:

– Какой же вы молодец, нет, какой молодец! Я ведь, признаюсь, думал, что на вас серьезно может сказаться пережитое, что вы долго, трудно будете приходить в себя. Но вижу – все в порядке. Это просто удивительно. Понимаете ли вы, голубчик, а вы не можете не понимать, что тогда эту девочку только вы спасли, а вся наша медицина здесь, к сожалению, ни при чем. Свою жизнь вы тогда в нее вдохнули, все от себя ей отдали, вот и встала она. Если бы не вы… да что говорить, вы же понимаете, да? Но я, признаться, сильно за вас беспокоился потом – каково вам-то оставалось жить при таком истечении сил, не надорваться бы… Меланхолии опасался. А ведь ничего, выдюжили, голубчик, вон каким молодцом теперь смотритесь, надо же!

Разумеется, никогда и никому в жизни не говорил Ольбромский о том черном времени в Петербурге, о своем конфузе с несостоявшимся самоубийством. Затянувшийся шрам ему легко было объяснить Розали участием в боевых событиях, и только в самой глубокой старости открылся он, уже как бы исповедуясь ей в своем, как он считал, постыдном малодушии в глухую петербургскую ночь.