Анатолий Собчак. Отец Ксении, муж Людмилы

Скрадывая неловкость сцены мелочной кражи Собчаком полюбившегося жене печенья, я показал в окно на памятник Николаю I, воздвигнутый посреди площади, и сказал, что в период правления этого монарха в России уже были предприняты попытки правового реформирования с целью укрепления власти и приспособления действующей системы управления страной к зарождавшимся новым буржуазным отношениям, сходным с рыночными в сегодняшнем толковании этого понятия. Что из этого получилось давно известно. Ошибки, которые были допущены, также очевидны. Может быть, есть резон воспользоваться уроками реформаторов прошлого, один из которых изображен на горельефе этого памятника, где запечатлено важнейшее событие из почти тридцатилетнего правления монарха — вручение ордена Андрея Первозванного (типа Героя Советского Союза) М. М. Сперанскому за реформаторство. Причем орден, как потом многажды повторяли разные жалкие плагиаторы, царь Николай I снял прямо с себя.

Собчак с интересом выслушал и, видимо, запомнил. Потому что впоследствии для повышения уже моего культурно-образовательного уровня эту байку слово в слово пересказала его жена — дипломированный историк. Спасибо ей.

Кстати, М. Сперанскому удалось-таки, минуя уродливые формы, осуществить переход от старой, медлительной и громоздкой, к более гибкой и оперативной системе управления. Именно к этому с почти кликушеской пылкостью потом стал призывать и «патрон» в каждом своем выступлении.

Определяющая идея реформ Николая I состояла в строгом разграничении законодательной, исполнительной и судебной властей. Точно такого же разграничения стал требовать и Собчак, неистово изнывая на трибуне Верховного Совета в припадках законотворчества. Правда, как решить это организационно-практически, «патрон» представлял себе лишь чисто теоретически, и то довольно туманно, но зато мог говорить на эту тему бесконечно долго. После чего бойкость его теоретических построений переходила в обиды и удивление на непроходимую глупость требовавших конкретики.

* * *

Способность Собчака наживать недругов была воистину универсальна, их число с каждым днем, судя по всему, удваивалось. И утром я еще не ведал, кто будет на меня враждебно коситься вечером. Требовалось устранить причину подобного скоротечного размежевания, иначе борьба за «демократические преобразования» грозила быстро переродиться в возню между собой, что, в общем-то, и произошло. Ибо не удалось изменить концепцию Собчака на тему: «Я и Совет», где Совету он отводил роль безропотно подвластной ему кучки, наподобие продукта пищеварения, невзначай выпавшего из-под хвоста дворняги. Вероятно, в итоге так и будет. Однако сейчас, когда прошлое быстро удалялось, а будущее не наступало, такая позиция была явно недальновидной и ощутимо вредила делу. Зато привлекала «патрона» блеском граней склочного новаторства.

Собчак так и не смог подавить в себе выработанную годами этакую профессорскую брезгливость к умственной нерадивости своих студентов, поэтому, выступая с разных трибун, заведомо презирал даже собственных почитателей. Это порой вызывало беспричинный внутренний протест слушателей. Они, к удивлению «патрона», почему-то не радовались его приходу освободить их, чтобы затем сделать своими рабами.

Пылко убеждая всех в необходимости скорейшего создания «правового социума», Собчак не предусматривал в нем никому никаких прав, одновременно не желая понимать, что механизм новой власти за несколько месяцев не создать, а тем более не заменить собственной талантливостью. Он упорно заставлял всех смекнуть, что именно по нему изголодалась История, при этом сам мистически уверовав в свою безграничную значимость. Один хотел учить всех. Но в его бессистемных построениях бывали очевидные провалы, которые грубо искажали и так отсутствующий смысл. А то, что им упорно декларировалось, было ему явно не по силам. Выступая перед депутатами, Собчак оставался профессором, излагавшим, как он считал, единственно верную точку зрения, которой, к собственному нескрываемому сожалению, вынужден был делиться со всяким присутствующим тут сбродом, по своей нерадивости не понимающим, что Собчак для них истина в первой и последней инстанциях. Ведомый в своих публичных разглагольствованиях, как правило, больше интуицией, «патрон» часто обнаруживал полное бессилие там, где требовался минимальный запас знаний по обсуждаемой им с апломбом теме. Но это все равно не мешало ему неуклюже вламываться в области деятельности даже осведомленных слушателей и пытаться водить их вокруг своего пальца в направлении собственных желаний.

* * *

На заре «демократии» многих журналистов города пошатывало от где-то подхваченного бредового вируса, помутившего сознание идеей собственной независимости и значимости. Поэтому первое время бывало, что газеты давали кой-какие отрицательные оценки деятельности «патрона» без умильно-слезливой демонстрации верноподданнических чувств.