Анатомия любви

— Если не было того, о ком спросила Инна Алексеевна, то кто был? Вы невольно акцентировали внимание, сказав «его точно не было», значит, был кто-то другой?

Охранник изумленно оглядел стоявшего чуть в стороне Иващенко и сказал:

— Терся тут мужик какой-то запойного вида, ну я его шуганул — нечего у детского лагеря ошиваться. Ну он и ушел.

— А как он выглядел? — спросила Инна, но ответить охранник не успел — подъехали вызванные директором лагеря полицейские и как-то сразу взяли всех в оборот, так что Калмыкова не успела получить ответ на свой вопрос — ей пришлось самой отвечать на многочисленные вопросы полицейского.

— А ваш бывший муж? — спросил под конец опроса пожилой капитан, и Инна вздрогнула:

— Нет-нет… что вы…

— Ну в большинстве случаев как раз бывшие супруги похищают своих детей.

— Это исключено.

— Почему?

— Он отбывает наказание где-то на Севере.

— Так… — заинтересовался капитан. — Фамилия, имя, отчество, статья?

— Залевский Антон Данилович, статья, кажется, сто одиннадцатая… — пробормотала Инна, понизив голос и очень надеясь, что никто, кроме капитана, этого не слышит.

— Тяжкие телесные, повлекшие утрату жизненно важных функций? Это что же такое было?

— Он… — Инна смешалась, оглянулась испуганно по сторонам. — В общем, это не имеет отношения к исчезновению Дани, я уверена. Антону сидеть еще больше года, ему дали четыре, так что он не мог.

— Для условно-досрочного по такой статье вполне, — возразил капитан, записывая ее слова. — Я проверю на всякий случай, мало ли. Фотографии сына есть у вас?

— Да, в телефоне, — с облегчением выдохнула Инна, радуясь, что разговор свернул с неприятной темы.

— Вот мой номер, перешлите, пожалуйста, несколько самых свежих.

Инна открыла галерею и вдруг поймала на себе взгляд Иващенко. Тот укоризненно качал головой, как будто услышал все, что она сказала капитану, и выражал свое неодобрение.

«Похоже, я и об этом успела ему рассказать», — с тоской подумала Инна. Но сейчас ей было не до жалости к себе и даже не до страха за свою дальнейшую карьеру в клинике — пропал сын, и только об этом она могла думать.

Аделина

Я вернулась домой одна, Матвея вызвали в институт — какие-то формальности.

Наскоро сообразив ужин, я, повинуясь какому-то внутреннему зову, вынула с верхней полки шкафа в кабинете один из дневников матери — тот, где она иногда записывала свои мысли о личном, о нас с братом, об отце. Это была самая тонкая тетрадка из всех, и это лишний раз свидетельствовало об истинных ценностях моей мамы. Медицина и наука были для нее на первом месте, самым главным делом ее жизни, а мы — лишь сопутствующими факторами, зачастую мешавшими ей в карьере.

Меня давно перестало обижать то, как мама вроде бы в шутку называла нас с братом «врачебными ошибками», имея в виду, что без нас ей было бы куда проще и легче двигаться по сложному пути женщины-хирурга, ученого и разработчика новых технологий операций.

Но вот эта тетрадка в клетчатой потертой обложке иногда открывала мне мою маму совсем с другой стороны. Она страшно переживала, когда мы болели — как любая мать, беспокоилась, что не может уделять нам много времени, и я вынуждена была вырасти куда раньше, чем должна бы. К счастью, она так и не узнала, как ее любимец Николенька в свое время едва не угробил и себя, и меня, и мою клинику пристрастием к азартным играм, а не то, я в этом была уверена, обвинила бы себя в этом.

Сегодня мне захотелось найти в этой тетрадке что-то о себе, что-то такое, что даст мне понять — нет, я не такая, как мама. Она никогда не считала меня даже способной, а не то что талантливой, и только в самом конце, когда болезнь Альцгеймера уже не выпускала ее из своих лап, совершенно стерев из памяти людей, события, места, мама в момент просветления обняла меня и сказала совершенно осмысленно:

— Я очень тобой горжусь, Аделина.

Это была единственная похвала в мой адрес, высказанная мамой вслух…

Я со временем перестала ждать ее одобрения, перестала надеяться, что она признает за мной право на профессию, на то, что я достойна стоять у стола со скальпелем в руке. В какой-то момент я вдруг осознала, что если подчиню этому свою жизнь, то не смогу сделать ничего толкового, ничего достойного. И мне стало легче — как будто я перестала соревноваться с собственной матерью, хотя никогда и не делала этого.

Забравшись с ногами на диван, я открыла тетрадь и, увидев мелкий мамин почерк, почему-то почувствовала, как щиплет в носу. Прошло много лет со дня ее смерти, но иногда на меня вот так накатывала тоска. Нет, мы с мамой никогда не были особенно близки, да что там — вообще не были, но я очень ее любила. Родителей любят безусловно, просто потому, что они — родители. Мама — это мама, она всегда самая красивая, самая добрая, самая лучшая.

«Аделина не радует. Я так надеялась, что она унаследует от меня хоть что-то, но нет. Она заурядная, такая же, как Эдуард. Будет лучше, если она выберет какую-то простую профессию. Не знаю — на парикмахера выучится или что-то такое. Но в медицине ей делать нечего».