Анатомия любви

– Я знаю, что твое участие в этой печальной церемонии было под вопросом, – начал Роберт. – Но, как говорил наш отец: «Когда поднимаешься над низшим растительным порядком, жизнь чертовски усложняется». Дэвид, я хочу познакомить тебя с моим сыном Хью.

Роберт повернулся и обхватил громадной ручищей сына за плечо. Хью был в светло-синем костюме, при галстуке с крошечными цветочками. Волосы у Хью были чистейшего золотистого оттенка, а глаза серо-голубые. В пятнадцать лет он был всего на несколько дюймов ниже отца и, судя по размеру рук и ног, обещал здорово вырасти. Я подумал, уж не был ли старший Хью, мой Хью, мужчина весьма представительный, самым маленьким в семье.

– Рад знакомству, – сказал сын Роберта, застенчиво, официально улыбаясь.

Он казался совершенно не в своей тарелке и, вероятно, считал себя неразрывно связанным со всеми, кто оказался в доме Энн, даже со мной. Я протянул руку, и он торжественно пожал ее. Я посмотрел в его открытое, слегка испуганное лицо, чувствуя (или воображая), как меня изучают другие глаза: Кита, Ингрид.

– Хью один из наших средних сыновей, – сказал Роберт. – У нас в семье одиннадцать человек. Шесть мальчишек, три юные леди, Кристин и я. Остальные приедут вечером. – Он тяжело вздохнул.

Казалось, что мысль о приезде семьи вызвала в нем счастливую дрожь, прежде чем он вспомнил, по какому поводу они прибывают.

Я сжимал пакет из коричневой бумаги с тремя большими бутылками содовой и тремя такими же – тоника. Тяжесть я ощущал как общее онемение в теле, и когда Энн спросила, не забыл ли я захватить газировки, я на мгновение задумался.

– А, так вот же она, – сказал я.

– А я-то думала, чтó это ты держишь, – произнесла она с такой детской живостью, что я испугался, как бы все остальные не повернулись к нам.

Я знал, что Энн просит меня вступить с ней в заговор, абстрагироваться и взглянуть на происходящее с особой, нездоровой веселостью. Оказавшись в эпицентре трагедии, захлестнутая всеобщим и собственным горем, Энн грустила по своей ироничности: она тосковала по ее вкусу, как будто маленькое пространство, которое ирония занимает между сознанием и эмоциями, содержало единственный воздух, которым она могла дышать без опаски. Она ждала моего ответа, но я только посмотрел на нее, а потом на потемневший от влаги пакет.

– Что ж, отлично, – сказала Энн. – Ты все купил. Я отнесу на кухню.

– Нет, я отнесу, – возразил я.

– Нет, я отнесу, – заявил Кит. Он мгновенно оказался рядом со мной и забрал у меня пакет. – Я хочу поговорить с тобой, – прошептал он.

– Ладно, – кивнул я.

– Отнесу это дерьмо, а потом пойдем в комнату матери и побеседуем.

– Энн, Энн, – начала Ингрид, – мы должны все уточнить. – Она потерла щеку. – Мы должны принять решение.

– Ингрид, ты повторяешь это целый день. – Энн скрестила руки на груди. – Насколько я понимаю, решать тут нечего. Ты выбираешь церковь. Прах мы делим. О чем еще говорить?

– Много о чем. Обо всем. Обо всем. – Ингрид посмотрела на сестру, пухлую, мягкую, похожую на монашку женщину, а та закрыла глаза, словно говоря: «Ну, смелее, скажи ей».

Кит слегка коснулся меня рукой:

– Пошли. Поговорим.

– Куда это вы? – поинтересовался Сэмми.

– Мы сейчас вернемся. Побудь здесь, – велел Кит.

Сэмми покачал головой и посмотрел с отвращением.

Я вошел вслед за Китом в спальню Энн, и он закрыл за нами дверь. Я почувствовал, что этот жест с закрыванием двери был первым в череде упреков. Мы точно пришли сюда не для того, чтобы секретничать на равных. Глухой удар перекошенной от жары двери походил на некое двусмысленное оскорбление твоего достоинства, на крепкий тычок в спину или щипок за щеку.

Окна в комнате Энн, обрамленные ослепительнобелыми занавесками, выходили на красную кирпичную стену. Стекло было удивительно чистое, такое бывает только в еще не обжитых домах, и стена за ним казалась яркой, красивой, странным образом волнующей. Я отвернулся от окна и посмотрел на Кита, который сверлил меня взглядом, его рот сжался в тонкую бледную линию.

– Итак, – начал Кит. – Мать говорит, ты нарисовался в пятницу днем. Это правда?

Я отчетливо ощутил, что Кит поступает неверно, сравнивая мою версию событий с версией Энн, но кивнул:

– В пятницу, ближе к вечеру.

– Мать утверждает, около трех.

Я задумался.

– Не помню. Может, и так.

– Она сильно удивилась, когда увидела тебя?

– А ты как думаешь?

Кит пожал плечами, уголок рта у него приподнялся в кривой усмешке.

– Не знаю. Потому и спрашиваю. Если бы знал… – Он замолчал, подчиняясь главному инстинкту, который заключался в том, чтобы ничего мне не говорить.

– Она была удивлена.

– Ясно, – протянул Кит нарочито медленно, словно киношный провинциальный коп, который угрожает, многозначительно растягивая слоги. – Подозреваю, что это был следующий шаг.

– Кит, к чему ты клонишь? Скажи, что хочешь узнать, и я отвечу.

– Я хочу сказать вот что: я считаю, что это был следующий шаг. В смысле, если ты потрудился написать мне – даже мне, а ты знаешь, какого я о тебе мнения, – тогда мать уж точно получила от тебя не одно письмо. Хотя бы несколько. Я прав?