Анатомия любви

Я побрел вверх по Пятой авеню, начав с Тридцать четвертой улицы. Я разглядывал богатые витрины магазинов с электроникой, где были выставлены карманные фотокамеры, магнитофоны на батарейках, коротковолновые радиоприемники. А в это же время где-то рядом, на другой стороне улицы или, может быть, в соседнем магазине, Хью с Ингрид неуверенно улыбались, стоя у небольшого круглого окошка с восьмидюймовым стеклом, за которым помещался миниатюрный красный вагон, везущий пару сережек с алмазами и изумрудами. Им слегка не повезло: они обладали вкусами и аппетитами богачей и страдали, желая получить то, что даже близко не могли себе позволить. Я же, прогуливаясь по той же самой улице, видел, что мексиканские резные шахматы могли бы стать моими, если бы я захотел, как и австрийский бинокль, и японский сервиз на восемь персон, с тарелками для супа и блюдом под крышкой, раскрашенный в мои любимые оттенки желтого и синего и уцененный с тридцати пяти долларов до девяти.

Я смог бы гораздо лучше описать случившееся, если бы жил в какую-нибудь другую эпоху, если бы история моей любви была настоящей балладой, если бы я мог грозить кулаком небу, веря, что обращаюсь не к слоям озона и кислорода, к кускам минералов и пузырям газа, но к Небесам, к настоящим Небесам, проникнутым разумом, созидающим время и обстоятельства.

Я шагал вверх по Пятой авеню, чтобы скоротать пару часов до того момента, когда настанет пора звонить Энн. Хью со своей новой любовницей вспоминал все то, чего его научили желать во времена его молодости. Кто знает, сколько еще народу было с нами на улицах? Наверное, миллион будет верной догадкой. Нью-Йорк – это место в Америке, где вы с большой долей вероятности можете встретить знакомых. Это наша столица нежданных встреч. Если пробыть там достаточно долго, наверное, повидаешь всех, с кем когда-либо был знаком.

Мне представляется скелет, в ожидании склонившийся над экраном радара, где мы с Хью – две точки света, несущиеся навстречу друг другу со слепым высокомерием комет.

Мы слепы к будущему. Мы с трудом удерживаем в памяти даже наши странные версии прошлого. Мы видим лишь немногое из того, что находится у нас под носом. Мы почти ничего не знаем. Единственный способ вынести все это – не обращать внимания. Я обращаю внимание, а потому не могу это вынести.

Мне следовало бы просто сделать вдох, выдох и собраться с силами. Однако не знать того, что произойдет в следующий момент, и жить в надежде, что в любом случае запросто поймешь смысл, – это все равно что нестись на предельной скорости в машине, где лобовое стекло полностью закрыто картиной твоего прошлого.

Я рассматривал витрину книжного магазина издательства «Даблдэй», размышляя, не купить ли Энн какую-нибудь книжку. Когда-то это было обычным делом для меня: приносить ей что-нибудь для чтения, от «Еврейской бедноты»[18] до «Солдат всегда солдат»[19] и от «Подземных»[20] до «Тесных врат»[21]. Нам нравилось, что мы такие разные. И я подумал, что, может быть, хотя бы часть прежней радости вернется, если я куплю ей книгу. Однако ничего из выставленного в витрине, похоже, не годилось для Энн, и сам я за последнее время не читал ничего такого, что захотел бы ей подарить. Я развернулся и увидел на другой стороне улицы, чуть дальше на север, магазин «Тиффани». Мы с Джейд когда-то ходили на фильм «Завтрак у Тиффани». Мы прогуляли школу, чтобы посмотреть его в «Театре Кларка» в центре Чикаго, и когда Одри Хепберн выходила под дождь искать свою кошку, мы с Джейд обливались слезами в пустом кинотеатре, разбазаривая эмоции со щедростью пьяных пиратов, гуляющих в порту с мешком золота.

Я подумал, что стоит подойти к витринам «Тиффани». Если мне скоро предстоит встретиться с Джейд, будет о чем рассказать ей. Я дошел до угла, остановился с пятью десятками других пешеходов в ожидании зеленого света. Я был зажат в толпе и чувствовал себя настоящим оборванцем. В Чикаго, городе светловолосых, я отчетливо ощущал свою принадлежность к семитским народам, но здесь, в Нью-Йорке, в окружении черноглазых мужчин в темных костюмах и женщин с львиными гривами черных волос, среди шелковых галстуков и драгоценных камней, я был ошеломлен шиком Манхэттена и реагировал, как последняя деревенщина: «Неужели эти люди настоящие?» День был в разгаре, но я как будто стоял в фойе оперного театра. Как можно незаметнее я переводил взгляд с одного серьезного лица на другое, на длинные носы, выставленные напоказ, словно наследственные реликвии, на косматые брови и щеки с легкой небритостью, на тускло-голубой берет, на выбритую голову, на подростка в красной бархатной ермолке.