Анатомия Меланхолии

И все же, несмотря на весь этот вред, который со всей очевидностью следует за обжорством и пьянством, посмотрите, как мы роскошествуем и неистовствуем; прочитайте, что недавно написал по этому поводу Иоганн Штюки в своем большом томе под названием de Antiquorum Conviviis [о пиршествах у древних] и о нашем нынешнем веке; Quam portentosae coenae[1401], чудовищные ужины, Qui dum invitant ad caenam efferunt ad sepulchrum[1402] [на которые нас приглашают, торят нам путь к могиле], а также что писали на сей счет Фагос{1220}, Эпикур, Апиций, Гелиогабал и что позволяют себе в этом отношении наши времена! Тень Лукулла все еще бродит среди нас, и каждый жаждет ужинать в Аполлоне{1221}; драгоценное блюдо Эзопа{1222} все еще подают к столу. Magis illa juvant, quae pluris emunter[1403] [Правду сказать, им приятнее то, что стоит дороже]. Наилучшие блюда те, что самые дорогие, и самое обычное дело истратить двадцать или тридцать фунтов на одно блюдо или тысячу крон на обед: Мюли-Хамит, король Феса и Марокко, истратил три фунта на соус к каплуну[1404]: ведь в наши времена это сущий пустяк, мы презираем все дешевое. «Нам ненавистен даже дневной свет (по крайней мере некоторым из нам, как отмечает Сенека), а все потому, что он льется даром, и солнечный зной нам оскорбителен, как и холодные порывы ветра, а все потому, что мы их не покупаем»[1405]. Что нам этот воздух, которым мы дышим, ведь он так обычен, и мы этим нисколько не озабочены; ведь нам ничто не в радость, кроме того, что дорого. Если мы и бываем в чем-то изобретательны, так это лишь ad gulam[1406] [в обжорстве], а если вообще что-либо изучаем, то только eruditio luxu{1223} [науку о роскоши], только бы усладить небо, только бы насытить кишку. «В старину повар был низкий пройдоха, — жалуется Ливий, — а нынче это важная персона, которой домогаются; кулинария стала искусством, благородной наукой; повар теперь джентльмен[1407]; «Venter Deus [желудок — вот их божество]. «Их мозги заключены теперь в желудках, а кишки — в их головах», — так Агриппа[1408] бичевал некоторых современных ему паразитов, устремляющихся к своей собственной погибели, подобно человеку, бросающемуся на острие своего меча, usque dum rumpantur comedunt [они едят, пока не лопнут], весь день, всю ночь напролет[1409], чтобы им не говорил их лекарь; непосредственная опасность и смертельные болезни готовы уже вот-вот наброситься на тех, что готовы есть, пока их не вырвет, Edunt ut vomunt, vomunt ut edant [едят, чтоб изрыгнуть, изрыгают, чтобы есть], говорит Сенека (по поводу рассказа Диона о Вителлии{1224}, Solo transitu ciborum nutriri judicatus, съеденное им беспрепятственно проходило насквозь и извергалось прочь) или опять-таки ели, пока у них не начиналась рвота. Strage animantium ventrem onerant[1410] [Они набивают свои животы за счет истребления животного мира] и рыщут по всему свету, подобно многочисленным жертвам обожествления желудка и земным змеям, et totus orbis ventri nimis angustus, и весь мир не в состоянии удовлетворить их аппетит. «Море, земля, реки, озера не в силах вдоволь удовольствовать их неистовствующие кишки»[1411]. А каким непомерным пьянством завершается повсеместно любое сборище! Senem potum pota trahebat anus [Пьяная бабка брела, пьяного мужа вела{1225}], как все они устремлются в таверны! Словно все они были fruges consumere nati{1226}, рождены не для чего иного, как только есть и пить, подобно Оффеллию Бибулу, знаменитому римскому паразиту{1227}, qui dum vixit, aut bibit aut minxit, они схожи с многочисленными винными бочками; да что там, хуже, чем бочки, потому что эти последние хотя и портят вино, но их самих оно не портит; и все же до чего это славные ребята, Silenus ebrius [пьяному Силену{1228}] куда как далеко до них. Et quae fuerunt vitia, mores sunt [то, что некогда почиталось пороком, теперь в высшей степени нравственно{1229}]; в наши времена это стало модой, делом чести: Nunc vero res ista eo rediit, как комментирует это Хризостом (serm. 30 in 5 Ephes. [проповедь 30 относительно гл. 5 Послания к Ефесянам]), ut effaeminatae ridendaeque ignaviae loco habeatur, nolle inebriari; дело теперь идет к тому, что тот, кто не желает напиваться, никакой не джентльмен, а просто баба, шут гороховый, не получивший никакого воспитания, он недостоин находиться в приличном обществе; только тот поистине светский человек, кто проявит себя в этом деле наилучшим образом, и нет теперь ничего унизительного в том, чтобы, бессвязно что-то бормоча, спотыкаясь и пошатываясь, брести по улицам, однако при всем том к вящей известности и славе джентльмена; как в аналогичном случае Эпидик сказал у поэта своему приятелю-слуге Фесприо[1412]: AEdepol facinus improbum [Сказать по чести, очень скверный поступок, говорит один], на что другой отвечает: At jam alii fecere idem, erit illi illa res honori, Теперь это никакой не проступок, таких славных примеров уже было не счесть, так что незачем в одном таком случае оправдываться; особая честь тому, у кого покрепче мозги и кто лучше всего переносит выпитое; а единственный повод для соревнования — кто больше всех выпьет и скорее всего напоит до бесчувствия своего приятеля. Это summum bonum [наивысшее удовольствие] для наших коммерсантов, их блаженство, жизнь и душа. Tanta dulcedine affectant, говорит Плиний (lib. 14, cap. 12 [кн. XIV, гл. 12 <правильно — гл. 22>], ut magna pars non aliud vitae praemium intelligat [крепкие напитки доставляют такое удовольствие, что, по мнению многих, это единственное, ради чего стоит жить], их главная услада — восседать всей компанией в харчевне или таверне на манер нынешних московитов, пьющих медовуху на своих постоялых дворах, или турок в их кофейнях, весьма напоминающих наши таверны; они готовы тяжко весь день трудиться, только бы вечером напиться, добавляет Св. Амвросий{1230}, и спустить totius anni labores [заработанное трудом в течение года] за пьяным застольем; превратить день в ночь, как осуждает некоторых своих современников Сенека: Pervertunt officia noctis et lucis [Превращающих день в ночь и ночь в день]; когда мы просыпаемся, они, в противоположность нам, обычно только еще укладываются в постель: