Анатомия Меланхолии

Laudatus abunde,
Non fastiditus si tibi, lector, ero[159]

.

[…не славы прошу — снисхожденья:

Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал.]

Я страшусь осуждения людей достойных и предоставляю свои труды на их снисходительный суд,

et linguas mancipiorum
Contemno[160]

.

[Но я презираю хулу рабов.]

А что до злобной и грубой клеветы, насмешек и выдумок всяких критиканов и хулителей, то это для меня все равно что собачий лай: я им спокойно пренебрегаю; а всех прочих презираю. А посему что я сказал, pro tenuitate mea [по мере своих слабых сил], то и сказал.

И все же мне хотелось бы, будь это в моей власти, исправить кое-что относящееся к манере изложения предмета этой книги, кое в чем повиниться, deprecari [попросить прощения] и по зрелом размышлении дать доброжелательному читателю необходимые пояснения. У меня вовсе не было намерения писать по-английски, предавая тем мою музу на поругание{112}, и разглашать на нем secreta Minervae [тайны Минервы], я хотел изложить все более сжато на латыни, будь у меня только возможность это напечатать. Любой гнусный памфлет наши корыстные английские книготорговцы встречают с распростертыми объятьями; они печатают все, что угодно,

cuduntque libellos
In quorum foliis vix simia nuda cacaret{113}

[и отшлепывают памфлеты на такой бумаге,

Какой и голая обезьяна не стала бы подтираться];

но с латынью они не желают иметь дело. В этом одна из причин, которую Николас Кэр{114} приводит в своей речи по поводу малочисленности английских писателей: многие из них, находясь в расцвете таланта, преданы забвению, не подают признаков жизни и погребены в нашей нации[161]. Другой главный изъян моей книги состоит в том, что я не выправил ее перед новым изданием, не улучшил ее язык, который течет теперь с такой же безыскусственностью, с какой он впервые возник в моей голове, — просто у меня не было необходимого для этого досуга. Feci nec quod potui, nec quod volui, признаюсь, я не добился того, на что способен и чего хотел.

Cum relego scripsisse pudet, quia plurima cerno
Me quoque quae fuerant judice digna lini[162]

.

Стоит мне все перечесть — самому становится стыдно,

Требует собственный суд многие строчки стереть.

Et quod gravissimum [И что важнее всего], многое в самом содержании книги я теперь не одобряю, ведь, когда я писал ее, я был моложе и глупее. Non eadem est aetas, non mens[163]. [Годы не те, и не те уже мысли.] Я многое охотно бы изъял и прочее, но теперь уже слишком поздно, и мне остается только просить прощения за все эти изъяны.