Анатомия Меланхолии

Честолюбие — это надменное властолюбие или изнуряющая жажда почестей, неизбывная душевная мука, состоящая из зависти, гордости и надменности{1430}, это благородное безумие или, согласно еще одному определению, — приятная отрава; согласно Амвросию, это «душевная червоточина[1804], скрытая чума»; а по Бернарду — «тайный яд, отец недоброжелательства и мать лицемерия, моль святости и причина безумия, распинающая и вносящая тревогу во все, к чему прикасается»[1805]. Сенека[1806] называет его rem solicitam, timidam, vanam, ventosam, спесивым, суетным, постоянно чего-то домогающимся и опасливым. Ведь обычно те, что, подобно Сизифу, катят этот не дающий передышки камень честолюбия, испытывают постоянную агонию и тревогу[1807], semper taciti, tristesque recedunt [они тоже постоянно скатываются назад, молчаливые и печальные <Лукреций{1431}>], сомневающиеся, робкие, подозрительные, не желающие оскорбить ни словом, ни делом и при всем том замышляющие недоброе и интригующие, заключающие в объятья, рассыпающиеся мелким бесом, подобострастные, восхищающиеся, льстящие, насмехающиеся, наносящие визиты, дожидающиеся у дверей, чтобы засвидельствовать свое почтение с наивозможной приветливостью, притворным прямодушием и покорностью[1808]. Если это не поможет, то уж коли такая склонность (как описывает это Киприан[1809]) овладеет однажды его жаждущей душой, ambitionis salsugo ubi bibulam animam possidet, он все равно добьется своего, не мытьем, так катаньем, «и дорвется-таки из своей жалкой норы до всех почестей и должностей, если только у него будет хоть какая-то возможность этого достичь; к одним подольстится, других подкупит и не оставит ни одного неиспробованного средства, чтобы добиться победы». Удивительно наблюдать, как такого рода люди, если им надо чего-то достичь, рабски подчиняются любому человеку, даже и низшему по своему положению[1810]; каких только усилий они не предпримут — будут бегать, ездить, рисковать, интриговать, расстраивать чужие происки, уверять и клясться, давать обеты, обещать, претерпевать любые трудности, вставать рано, ложиться поздно; до чего они подобострастны и любезны, как угодливы и обходительны, как улыбаются и усмехаются любому встречному, как стараются улестить и расположить, как растрачивают себя и свое имущество, добиваясь того, без чего им во многих случаях было бы лучше обойтись, как сказал оратор Киней царю Пирру[1811]{1432}; какими бессонными ночами и мучительными часами, тревожными мыслями и душевной горечью, колебаниями inter spemque, metumque{1433} [между надеждами и унынием], смятением и усталостью заполнены у них свободные промежутки времени. Тяжелее наказания невозможно придумать. Однако, и добившись желаемого, достигнутого такой ценой и треволнениями, они все равно не испытывают освобождения, потому что их тотчас охватывают новые стремления, они никогда не испытывают чувства удовлетворенности, nihil aliud nisi imperium spirant [они живут только для того, чтобы первенствовать]; все их мысли, поступки, усилия направлены на достижение власти и почестей; они подобны заносчивому миланскому герцогу Людовику Сфорца — «человеку исключительной мудрости, но при этом невероятно честолюбивому, рожденному на свою собственную и всей Италии погибель»[1812]{1434}; даже если это чревато их собственым крушением и гибелью друзей, они все равно будут состязаться, потому что не в силах остановиться, и, подобно собаке в вертящемся колесе, или птице в клетке, или белке на цепи (таковы сравнения Бюде[1813]), они продолжают карабкаться и карабкаться, не щадя усилий, но никогда не останавливаются, никогда не считают, что достигли вершины[1814]. Рыцарь жаждет стать баронетом, а потом лордом, а затем виконтом, а потом графом и т. д.; доктор богословия стремится стать деканом, а потом епископом; от трибуна — к претору, от бейлифа — к мэру; сперва эта должность, а потом та; ну, точно как Пирр у Плутарха[1815] — сначала подай им Грецию, а потом — Африку, а потом — Азию, и так раздуваются, подобно эзоповой лягушке, до тех пор, пока не лопнут или не будут сброшены, подобно Сеяну ad Gemonias scalas [вниз по лестнице Гемониана{1435}], и не сломают себе шею; или подобно дудочнику Евангелу у Лукиана{1436}, который так долго беспрерывно дул в свою дудку, что в конце концов упал замертво. Если ему случится потерпеть неудачу в своих происках, он чувствует себя словно по ту сторону преисподней, он настолько в таких случаях подавлен, что мгновенно готов повеситься, стать еретиком, турком, предателем. В порыве ярости против своих врагом он поносит их, богохульствует, стравливает их, порочит, принижает, злобствует, убивает, а что до него самого, то si appetitum explere non potest, furore corripitur, если он не в силах осуществить желаемое (как пишет Боден[1816]), то сходит с ума[1817]. Так что в обоих случаях, успеха или неудачи, он впадает в помрачение, длящееся до тех пор, пока им правит честолюбие, и в это время ему больше нечего ожидать, кроме тревог, забот, неудовлетворенности, горя и самого безумия или насильственной смерти в конце пути[1818]. Такого рода случаи можно обычно наблюдать в мгноголюдных городах и при дворах правителей, ибо жизнь придворного, как ее описывает Бюде, — это «смесь честолюбия, вожделения, обмана, предательства, притворства, злословия, зависти, гордости; двор это сообщество льстецов, приспособленцев, политиканов и пр.»[1819] или, как склонен считать Антонио Перес[1820]{1437}, «предместье самого ада». Если вам вздумается увидеть таких постоянно неудовлетворенных людей, весьма вероятно, что именно там вы их и обнаружите. И, как он заметил, говоря о рынках Древнего Рима[1821]: