Анатомия рассеянной души. Древо познания

— Я отвечу тебе по частям, — сказал Итурриос, отставляя лейку: он был большим охотником до таких рассуждений. — Ты мне говоришь, понятие о борьбе есть понятие антропоморфное. Конечно. Мы называем все столкновения борьбой, потому что это человеческое представление наиболее приближается к данным отношениям, в результате которых мы видим с одной стороны победителя, с другой — побежденного. Если бы мы не полагали этого понятия в основу, то не говорили бы о борьбе. Гиена, гложущая кости трупа, паук, высасывающий муху, делают не больше и не меньше того, что делает безобидное дерево, впитывая из земли необходимую ему влагу и соли. Равнодушный зритель, вроде меня, смотрит на гиену, паука и дерево и объясняет себе их действия; человек, стремящийся к справедливости, пускает пулю в гиену, давит сапогом паука и садится в тени дерева. И думает, что поступил правильно.

— Значит, для вас, в сущности, нет борьбы, нет справедливости?

— В абсолютном смысле слова — нет. А относительно — да. Все живущее стремится прежде всего овладеть пространством, занять место, потом стремится расти и размножаться; этот процесс противодействия энергии живого существа препятствиям, представляемым средой, мы и называем борьбой. А что касается до справедливости, то я думаю, что справедливым мы считаем то, что для нас удобно и выгодно. Предположи, что в моем примере гиена вместо того, чтобы быть убитой человеком, растерзает его, что дерево упадет и раздавит его, а паук вонзит в него свое ядовитое жало. Мы найдем, что это несправедливо, потому что такой оборот дела для нас невыгоден. Но, несмотря на наш по существу чисто утилитарный интерес, нет сомнения, что идея справедливости и равенства присуща нам. Только как нам осуществить ее?

— Вот, в этом-то и вопрос. Как осуществить ее?

— Следует ли возмущаться тем, что паук убивает муху? — продолжал Итурриос. — Хорошо. Будем возмущаться. Что же нам делать? Убить паука? Убьем его. Это не помешает тому, что другие пауки будут продолжать пожирать мух. Лишим ли мы человека хищных инстинктов? Вычеркнем ли выражение латинского поэта: Homo homini lupus — человек человеку волк? Хорошо. Спустя четыре или пять тысяч лет мы, пожалуй, достигли этого. Из плотоядного, как шакал, человек превратился во всеядное, как собака; но потребовалось много столетий. Не знаю, читал ли ты, что Спалланцани[311] приучил голубя есть мясо, а орла клевать и переваривать хлеб. То же самое представляют собою и наши великие апостолы из духовенства и мирян: это орлы, питающиеся хлебом, вместо того, чтобы питаться трепещущим мясом, вегетарианствующие волки… Так же и брат Хуан…

— Ну, не думаю, чтобы он был орлом или волком.

— Ну, так он филин или хорек, но с извращенными инстинктами.

— Возможно, — ответил Андрес, — но мне кажется, что мы отклонились от вопроса. Я не вижу связи, вывода.

— Вывод, к которому я шел, следующий: что для человека разумного имеется лишь два практических разрешения жизни: или воздержание и равнодушное созерцание всего, или действие, ограниченное узким кругом. Это значит, что можно восставать против аномалии, но донкихотствовать против общего правила — нелепо.

— Так что, по-вашему, человек, который пожелает что-нибудь сделать для восстановления справедливости, должен ограничить свою деятельность узким кругом?

— Понятно; ты можешь включить в свое созерцание дом, город, страну, общество, мир, все живое и все мертвое, но если пожелаешь осуществить действие, притом действие, имеющее целью восстановление справедливости, тебе придется ограничить себя до такого предела, что все тебе покажется слишком большим, — почем знать, может быть, придется ограничить даже и самое сознание.

— Вот тем-то и хороша философии, — с горечью проговорил Андрес, — она убеждает человека, что самое лучшее ничего не делать.

Итурриос несколько раз прошелся по бельведеру, потом сказал:

— Это единственное возражение, которое ты можешь мне сделать. Но во всем этом нет моей вины.

— Я знаю это.

— Обращаться к чувству мировой справедливости, — продолжал Итурриос, — значит запутаться. Согласившись с положением Фрица Мюллера, что эмбриология животного воспроизводит его генеалогию, или, как говорит Геккель, что онтогенез есть повторение филогенеза[312], можно сказать, что психология человека не более, как синтез психологии животных. Так, в человеке мы находим все формы эксплуатации и борьбы: микроба, насекомого, хищного зверя… Этот ростовщик, которого ты описал мне, — дядюшка Злосчастье, — сколько прототипов ему мы найдем в зоологии! Взять хотя бы сосущих ацинет, поглощающих протоплазму других инфузорий, все виды плесневых грибков, живущих на разлагающихся веществах. А разве антипатии злых людей не прекрасный аналог необъяснимого антагонизма между гнойной бактерией и бактерией сибирской язвы.

— Возможно, — проговорил Андрес.