Анатомия страха

Мысли снова метались по замкнутому кругу, тыкаясь в те же самые закрытые двери. От Гончаровой к Свирину, от Свирина к Сергею и Генке, от Генки к Ирине и Евгении… От Сергея к Ольге.

Ольга, желающая знать всю правду, и Ирина, не желающая знать никакой правды. Интересно, а эта самая Женя Тищенко действительно любила Генку? И что бы она сказала, узнай всю правду о нем?

Хрипло задребезжал телефон. Дима поморщился — разговаривать ни с кем не хотелось. Мобильный он отключил, но городской можно было усыпить, только вырвал розетку из стены — с мясом. Брезгливо рассматривая надрывающийся телефон, Дима вдруг почему-то подумал, что это Ольга, и схватил трубку.

Но это оказался Стоцкий. Расстроенным голосом он поинтересовался, как дела.

— Да так себе. А у тебя?

— Можешь меня поздравить, — убито сказал Валентин. В мае я буду дедушкой. Представляешь? В сорок три… нет, в сорок четыре года — дедушка!

— Ну и что? Радоваться надо!

— Да я радуюсь, радуюсь. Но все равно… У тебя вон в сорок два даже детей нет.

— Не знаю. Может, и есть.

— Ой, Митька, брось ты свой черный юмор!

— Просто ты переживаешь, — веселился Дима, — что если Инна все-таки согласится выйти за тебя и родить ребеночка, то твой внучек будет старше твоего сыночка. Ну и зря! Представляешь, все будут говорить: а Стоцкий-то еще ого-го мужик!

— Все скажут, что я старый потаскун, — проворчал Валентин. — Дело не в этом. Какие из них родители! Им самим еще в куклы играть.

— Ничего себе! Игорю сколько? Двадцать три? А тебе двадцать было, когда он родился. И ничего. Он хоть семью обеспечить может, а вы на две стипендии жили.

Это было правдой, тут Валентину возразить было нечего. Его сын закончил отделение математической лингвистики филфака и устроился в приличную компьютерную фирму, где зарабатывал за месяц столько, сколько папаша за полгода.

— Валька, представь! — продолжал веселиться Дима. — Ты ведь сможешь баловать внука самым жутким, безобразным образом. Будешь разрешать ему лопать конфеты перед обедом, ложиться спать, не почистив зубы, и смотреть телевизор допоздна. Игорь с Люсей будут злиться, а ты — получать удовольствие. Знаешь, как говорят: за нас нашим детям отомстят наши внуки. Для чего еще нужны бабушки и дедушки, если не баловать?

— Ну, например, дарить подарки и сидеть с внуками, когда родителям нужно уйти… А что касается баловства… Знаешь, сколько примеров, когда избалованные бабушками внуки разрезают их на кусочки и спускают в унитаз, чтобы попользоваться их же пенсией?

— Да ладно тебе, — фыркнул Дима. — У тебя весь лимит баловства истрачен на кошек. Лучше вот что послушай.

Он рассказал Стоцкому о звонке Евгении.

— Гражданка, говоришь? — задумчиво протянул Валентин. — «Академическая»? Как раз там участковым мой друган Пашка Лисицын. Запиши телефончик. Может, и поможет. Только учти, коньяк он любит армянский.

— Олег Михайлович!

Он оглянулся и увидел, что ему машут из темно-синей «восьмерки».

И откуда она только взялась? Ни одной ведь машины не было.

Олег брел, не разбирая дороги, прямо по лужам. Дорогие «паркетные» туфли промокли насквозь, ноги давно уже не чувствовали холода. Плащ… Когда-то… Да что там «когда-то»! Совсем недавно он был светло-серым. А теперь его вряд ли спасет даже самая лучшая химчистка.

Сколько же времени прошло? По логике вещей, совсем немного. Он был на пустыре ровно в девять, зашел в будку, увидел нарисованное помадой сердечко. Запихнул в щель листочек и фотографию Сиверцева, которую ему привезли утром: Димка на похоронах, взгляд настороженный, нехороший… Олег вышел из будки — и тут этот детина. Лица, конечно, не увидел, но и так было ясно: огромный, как шкаф. А голос…

Олега передернуло. Унижение было настолько невыносимым, что… Что? Нет, этого словами не передать. Он опять стал малышом, плаксой и ябедой Олежкой, который написал на пол и трусливо пытался свалить вину на другого. Воспитательница — огромная, толстая, усатая тетка с гренадерским басом, которая красной шершавой рукой схватила его за ухо и стыдит перед всеми. И все смеются. А он ревет и ненавидит — и воспитательницу, и ребят. В ту минуту ему хотелось вдруг стать большим, сильным, чтобы самому вцепиться в ее ухо — и оторвать… А потом переколотить всех вокруг. А еще лучше — сделать что-нибудь эдакое, чтобы всем попало, а он, Олежка, сидел бы в уголке и хихикал.

И это он! Он, которого побаивались самые крутые. Видела бы Илона, вот бы ей радости было. Или Ирина, или Ольга, или Наташа. Или… Каждое «или» острым шипом впивалось в клочья самолюбия. Сколько их, мертвых и живых — пока живых! — которых позабавило бы его унижение.

И как только он рискнул отправиться на ночь глядя в такую глушь — и без верной «беретты». Да ведь он без нее разве что в туалет не ходил. Наверно, совсем свихнулся от страха.

Стоп! А кто же это его спас? Кто выскочил из кустов, как чертик из табакерки, и одним ударом свалил эту тушу? Да так, что бандюк вырубился самым конкретным образом.

Кто-кто!… в пальто! Сиверцев, вот кто.