Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования

Несколько дней спустя в офис комиссии доставили новую порцию гранок. Либлер начал читать их, чтобы узнать, что изменилось после его докладной и изменилось ли вообще. Результат, вспоминает он, был практически нулевым: самые серьезные замечания были проигнорированы. Он направился в кабинет Рэнкина, чтобы серьезно поговорить. Тот увидел, что Либлер в ярости, и сразу же согласился пересмотреть главу вместе с ним. Он попросил Либлера принести копию его докладной записки и гранки. «Мы сели и вместе стали просматривать текст главы», – вспоминал Либлер. К ним присоединился Уилленс, но прежде, по-видимому, успел позвонить Редлику, который в тот день был у себя дома на Манхэттене и на кафедре в университете Нью-Йорка. Редлик понял, что его правка отменяется, бросился в аэропорт Ла-Гуардиа и вылетел в Вашингтон. В тот же день после полудня он уже был в офисе комиссии. Все четверо «провели остаток дня и часть ночи над гранками и докладной запиской, и, насколько помнится, нам удалось обсудить все замечания». В результате некоторые, хотя далеко не все, поправки Либлера были учтены. Следующие две недели Либлер забрасывал Рэнкина и других коллег новыми докладными записками в общей сложности более чем на 8000 слов.

Либлер понимал, его пространные докладные записки послужат лучшим подтверждением его отчаянной борьбы за то, что он считал единственно верным, и в какой-то момент он решил сохранить для себя копии докладных. Он начал тайком выносить копии из офиса комиссии в кожаном чемоданчике и подшивать в папку у себя дома в Вашингтоне. Если когда-либо действия комиссии подвергнут критике и ему придется оправдываться, то все докладные будут у него под рукой, собранные в одном месте, и он сможет предъявить их общественности.

Сенатор Рассел жалел, что ему часто приходилось пропускать заседания комиссии. Как он и предвидел, 1964 год стал для него самым трудным за все время его работы в Сенате. Первые полгода он был занят тем, что пытался, правда безуспешно, воспрепятствовать принятию законов в области гражданских прав, которые предложил Джонсон как дань памяти Кеннеди: самым важным из них был Закон о гражданских правах 1964 года. Некоторые товарищи Рассела, такие же, как и он сам, сторонники расовой сегрегации, надеялись, что он воспользуется близким знакомством с Джонсоном и попытается убедить Белый дом сделать этот закон менее суровым. Однако Рассел с самого начала чувствовал, что это бесполезная затея. Он назвал голосование по этому закону в Сенате 19 июня «последним актом самых продолжительных дебатов и самой большой трагедии из всех, что разыгрывались в Сенате Соединенных Штатов»9. Закон был одобрен со значительным перевесом голосов: 73 против 27, и 2 июля Джонсон подписал его. Президент даже похвалил Рассела, уроженца Джорджии, за то, что тот убеждал своих земляков-южан мирно подчиниться закону. «Насилию и неповиновению не место в кампании разума и логики, которую мы призваны проводить», – сказал Рассел10.

Но то, что Рассел не присутствовал на заседаниях комиссии, вовсе не означало, что он не следил за ходом расследования, в том числе и за тем, как набирается штат и как распределяются поручения. Той весной полемика из-за Нормана Редлика вызвала нарекания в адрес Рассела со стороны его консервативно настроенного электората. Рассел набросал проект письма, которое собирался отправить жителям Джорджии, которые упрекали его. «Позвольте мне еще раз заверить вас, что я не знал, что Редлик работает в комиссии, почти до самого конца слушаний, – писал он, возлагая вину в найме Редлика на Ли Рэнкина. – Когда этот вопрос вынесли на комиссию, я дал ясно понять, что, знай я о его прежнем опыте и подробностях биографии, я бы решительно возражал против его кандидатуры. А мистеру Рэнкину я сказал, что он поступил необдуманно»¹¹. В мае он пожаловался на Редлика самому Джонсону¹². «Я до полдвенадцатого ночи читал доклады ФБР об этом сукином сыне, которого его дружок Рэнкин взял на работу в комиссию Уоррена, – сказал он президенту по телефону, запись этого разговора сохранилась. – Все тут подняли бучу, мол, он коммунист и вообще… левый».