Андеграунд

Я, повторяю, был чрезвычайно зол на него, и главным образом из-за того, что повел себя подло, и не дал ему покончить с собой. Я, без сомнения, был подлецом, растаптывая и унижая его на холодном и мокром полу душевой, и заставляя раскрывать передо мной страшные и мрачные глубины своей души. У меня в собственной душе было немало страшных и мрачных глубин, некоторые из которых я уже успел исследовать, а к другим даже не решался подходить, справедливо опасаясь, что они окажутся так глубоки, и так темны, что мне, как и Вениамину, не останется ничего, кроме как самому разрезать себе вены. Но, тем не менее, мне доставило величайшее наслаждение унижение Вениамина, которое произошло по моей вине, ибо я вел себя при этом, как последний подлец. Однако одновременно, сознавая это, я вдруг понял, что точно такое же наслаждение мне доставило бы мое собственное унижение, если бы кто-нибудь захотел унизить и растоптать меня так, как я унизил и растоптал его. Это было что-то новое в моих исследованиях самого себя, что-то совершенно неожиданное и неизвестное мне ранее. Я, без сомнения, был извращенцем, испытывающим наслаждение от унижения других и находящим точно такое же наслаждение от собственного унижения. Не думаю, что кто-нибудь из тех, кто будет читать эти заметки, сможет так откровенно написать о себе. Можете поэтому считать этот мой опус своеобразной исповедью, вроде исповедей Блаженного Августина, Руссо, графа Толстого, или даже Михаила Зощенко, которые я все внимательно прочитал, и советую прочитать вам. Можете поставить поэтому мои откровения на полку рядом с их откровениями, уверяю вас, мои записки стоят того! Об исповедях же упомянутых выше господ я еще поговорю через какое-то время, ибо у меня есть большие сомнения в искренности многих из них. Впрочем, у меня есть сомнения в искренности себя самого, и вы сами, читатели этих записок, вправе ставить вопрос об их достоверности и искренности. Впрочем, мне совершенно безразлично, будете вы ставить такой вопрос, или не будете, для меня достаточно уже того, что вы их читаете. И, потом, мне надо закончить историю с Вениамином, который сильно изменился со времени своего возвращения из подвала, и неоднократно пытался начать со мной разговор. Как я не противился, но разговора с ним избежать все же не удалось.

– Вы, конечно, вправе презирать меня, – сказал он мне в одну из ночей, когда мы оба не спали, и лежали на своих кроватях с открытыми глазами. – Вы, конечно, вправе презирать меня, и всячески осуждать, но, знаете, мне все равно, я не страшусь ни вашего презрения, ни вашего осуждения!

– Вам все равно, презираю я вас, или не презираю? – обернулся к нему я, искренне негодуя на эти его слова, и тут же понимая, что сам на его месте вел бы себя точно так же. – Неужели у вас нет ни капли самолюбия, и вам абсолютно все равно, что о вас подумают окружающие?

– У меня совсем не осталось самолюбия, – ответил он, живо повернувшись ко мне, – а после той ночи в подвале мне уже все рано, что обо мне подумают окружающие. Меня теперь волнует только один вопрос: смогу ли я еще раз решиться на самоубийство, или не смогу? От этого вопроса зависит теперь вся моя жизнь. Вы, насколько я понимаю, больше не захотите составлять мне компанию, и вместе кончать жизнь самоубийством?

– Это абсолютно исключено, – ответил я ему, – больше в подвал я спускаться не стану. Кончайте с собой сами, если, конечно, у вас хватит на это мужества.

– Вот в этом-то все и дело, что мужества мне как раз и недостает, – тихо признался Вениамин, все так же продолжая пристально глядеть на меня. – Вы, Семен, украли мое мужество, и можете теперь этим гордиться. Но, знаете, не очень торжествуйте, потому что с моим мужеством вы сами в итоге неизбежно подойдете к идее самоубийства!

– Надеюсь, что это произойдет еще не скоро, – нарочито бодро ответил я ему, – и у меня еще будет время пожить. И, кроме того, в самый последний момент я могу передать свое мужество кому-то другому, как это сделали вы, и таким образом сохранить себе жизнь.