Андерсен

Она никогда не говорила об этом со мной, но я уверен, что она боялась. Ведь не одни только перебои показывали, что у неё уже не всё в порядке. Ясное мышление ей тоже зачастую отказывало, и это она замечала и сама. Однажды она чуть не сожгла квартиру, забыв на плите сковородку, на которой загорелось масло. Но реагировала она на это вполне разумно, погасив пламя скатертью. Да и д-р Йозефи, который пробыл её домашним врачом уже более двадцати лет, уверял, что это никакой не Альцгеймер и что он готов поставить на это свою врачебную лицензию; это просто нарушение кровоснабжения, против которого он прописал ей таблетки. Но как эта болезнь называлась, в конечном счёте не играло роли, и однажды он мне доверительно сказал, что в мамином состоянии уже ничего не изменишь, и если приступы участятся, придётся подумать о том, может ли она оставаться одна в своей квартире. Когда-то уже не обойтись без сиделки.

Мама, конечно, ничего не хотела знать о таких рассуждениях. Всю свою жизнь она была независимой; она выстояла, оставшись молодой вдовой, а ведь тогда это было гораздо труднее, чем сейчас. Зависеть от других людей – это было для неё немыслимо. Я и сам предпочёл бы отложить эту проблему на потом. Поместить мать в дом престарелых – такое я даже представить себе не мог. Я не хотел себе это представлять.

Потом я утешал себя тем, что, может быть, так было даже лучше для мамы, что всё произошло именно так. Что всё кончилось раньше, чем она начала медленно разрушаться, пуская слюни в кресле-каталке. Может, – уговариваля себя, – она даже сама хотела бы для себя такого несчастного случая.

Если то был несчастный случай.

237

Этого типа из будки с колбасками я считал сумасшедшим. Придурок, думал я, который любит поважничать. Часто приходится читать о людях, которые выдумывают что придётся, лишь бы хоть немного побыть в центре внимания.

А вдруг он вовсе не придурок? У меня в голове так и крутится эта картинка: на ней вроде бы амфора, но нет, это всё-таки две головы, нет, это всё же амфора. Я не знаю, что и думать.

Йонас как-никак любил мою маму. Это было видно. Причём не так, как всякий маленький мальчик любит свою бабушку, а гораздо сильнее. У них были особенные отношения. С самого первого дня. Ещё когда Йонас был младенцем.

И потом, когда у мамы всё становилось хуже с её путаницей в голове и она иногда говорила вещи, которые нельзя было понять, он был единственным, кто не испытывал с этим никаких проблем. На мамины усиливающиеся причуды он реагировал как на нечто естественное. Хелене и мне это давалось с куда большим трудом. Майя советовала нам во всём соглашаться с мамой и ни в чём ей не перечить, даже если она говорила полную чепуху. Это только опечалило бы её, говорила Майя. И мы старались, но у нас не всегда получалось. Не то что у Йонаса. Может быть, детям с этим проще.

Ему совсем не мешало – по крайней мере, складывалось такое впечатление, – что она его временами не узнавала. Со взрослыми у неё этого не было – по крайней мере, я не замечал; она всегда понимала, кто перед ней. А с Йонасом это бывало. «Ты не мой внук, – сказала она однажды. – Ты вообще не ребёнок. Ты чужой мужчина, только переодетый Йонасом». Можно было ожидать, что семилетний мальчик стал бы ей возражать или начал бы её опасаться, но Йонас был не по годам разумным и просто подыгрывал ей. Это, пожалуй, было лучшее, что он мог сделать. Он протягивал своей бабушке свои скрещённые запястья, будто подставляя их под наручники, и говорил: «Ясно, бабушка, ты меня расколола. Сознаюсь во всём». И оба принимались смеяться, и мамина путаница проходила.

Когда у Йонаса не было уроков, они часто куда-нибудь отправлялись вместе. И тогда неясно было, кто за кем присматривает – бабушка за внуком или внук за бабушкой. Но возвращались они всегда невредимыми.

До того дня.

Я должен просто всё записывать, говорит Майя. Ни в коем случае не упрекать себя. Но мне не надо было допускать эти их поездки. Может быть, мама была бы ещё жива.

238

Когда мне в тот раз позвонили, я подумал: что-то случилось с Ионасом. Потому что первое, о чём спросила меня женщина по телефону, отец ли я ему. Мне никогда не забыть её голос, такой преувеличенно спокойный, что сразу становилось ясно: случилось что-то плохое. Как в сериале по телевизору, когда комиссар говорит: «Сначала сядьте». Это всегда означает: кто-то мёртв.

Так же было и здесь. Только мёртвый был не Ионас. «Ваш номер мне дал ваш сын, – сказала женщина. И потом – как будто это могло что-то изменить: – Такой смышлёный мальчик».

Они ждали трамвая, мама и Ионас, и у мамы, видимо, опять случился один из её блэкаутов. Она упала прямо под подъезжавший трамвай. У водителя не было шансов затормозить. «Она погибла сразу, – сказала женщина по телефону, и сказала таким тоном, как будто этот факт должен был меня непременно утешить. – У вас больше нет матери, но она по крайней мере не мучилась».

Несчастный случай.

Если это был несчастный случай.