Андерсен

А потом я оказался снаружи, и моя слабенькая мускулатура не позволяла мне даже голову повернуть. Даже те новорождённые щенки, которых утопил отец Конни Вильмова, были сильнее меня. Но это ещё не всё.

Я так стремился к свету, так тосковал по возможности снова видеть хоть что-то – и мои глаза оказались не готовы к этому. Они не наводились на резкость. Неужели и для этого требуются мускулы?

Светло и темно – это было всё, что я мог различать. Причём «светло» было нестерпимо ярким.

Как на допросе.

Я бы покончил с этим, если бы мог, потому что мне стало ясно: я совершил ошибку, самую большую ошибку, какую только можно совершить. Я сам попал в ловушку, какую расставлял столь многим другим.

Я питал надежду.

Когда Дядя Доктор готовил свой шприц, он всегда смешивал две разные жидкости. Одной было бы мало, чтобы стать смертельной.

Надежда – когда она одна – не смертельна. Надо примешать к ней что-то ещё.

Разочарование.

130

Иногда, это бывало не часто, но бывало, мне приходилось иметь дело с объектами, у которых физическая боль не давала результата. Они терпели её, пока не теряли сознание. Потому что в них было то, за что они могли держаться.

Надежда.

Моя задача была – отнять её.

Для таких случаев я разработал крайне действенный метод: мы этих людей отпускали на волю. «Твоя невиновность доказана», – говорили мы им. «Кто-то за тебя вступился». «Объявлена всеобщая амнистия». Говорили то, что было правдоподобно для данного конкретного персонажа.

В такие моменты мы не становились вдруг дружелюбны к ним, это наоборот вызвало бы их недоверие. В наручниках их приводили в кабинет, где оставляли стоять – час, два часа, – пока бесконечно медленно заполнялись длинные формуляры. Эти документы им не показывали, но «невзначай» клали их так, чтобы те могли прочитать. Чтобы они удостоверились: это действительно бумаги на их освобождение.

Надежда.

Потом следовала деталь, которой я гордился. Всего лишь мелочь, но действовала особенно убедительно. Я давал людям, всё ещё в наручниках, подписать бумагу, в которой они подтверждали, что во время их заключения с ними обращались хорошо. Они подписывали, даже с переломанными пальцами.

Ещё больше надежды.

Дальше они попадали к кастеляну, где с них снимали наручники и выдавали вещи, отнятые при поступлении. Наручные часы, портмоне, ремень. Давали расписаться и за это тоже. Во всём должен быть свой порядок.

Только после этой долгой, тщательно инсценированной процедуры их вели на выход. К дверям, на которых было написано «Выход». Отпирали первый замок, потом второй, третий. Распахивали дверь.

Надежда ослепляет.

Потом толчок в спину и смех. Когда они понимали, что очутились не на свободе, а снова в камере, в них что-то ломалось. Потом у них быстро отнимали ремень и подтяжки, в противном случае уже не удалось бы продолжать их допрашивать. Как правило, это происходило без сопротивления. Способность к сопротивлению они теряли.

Надежда и разочарование. Теперь я испытал это на собственной шкуре. На собственном жалком, ослабленном, беспомощном теле.

Нет ничего хуже, чем родиться на свет.

131

Одни только их руки чего стоят.

Чудовищные, исполинские ладони, которым позволено трогать тебя где угодно когда угодно. Им позволено выдернуть тебя из Ничего, прижать к какому-то телу. Им позволено досаждать тебе дубовыми нежностями. Позволено тебя обследовать, даже в самых интимных местах.

Чужие ладони.

Иногда они в перчатках. Как будто родиться на свет – это болезнь, которой они боятся заразиться.

На работе я тоже приказывал моим людям надевать перчатки. Но для этого были практические причины. Они вызывали у допрашиваемых угрожающее и тем самым полезное для наших целей чувство, что они – не люди, а лишь объекты. Да и неприятно притрагиваться к чужой крови.

За всё время никому не бросилось в глаза, что в моей перчатке нет кисти.

Я никогда не любил, чтобы ко мне притрагивались без спросу. Побить – это ладно. Я знал, что мой отец склонен к внезапным приступам гнева, и был к этому готов. Есть вещи и похуже затрещин. Но когда кто-нибудь хотел меня обнять, похлопать по плечу, взять за локоть, это я всегда отметал. К счастью, моя мать не была склонна к нежностям.

Женщина, родившая меня на сей раз – не такая. Особенно в первые дни она, казалось, спутала меня с куклой, призванной развлекать её своей миниатюрностью. Она не оставляла меня в покое даже на пять минут. Видимо, считала меня подарком ко дню рождения. Народившимся подарком.

Чтобы не попасть под подозрение, мне приходилось исполнять их ожидания, позволять себя тискать, лапать и не подавать виду, насколько мне это противно.

Оказать сопротивления я бы всё равно не смог, для этого я был слишком слаб.

Она чувствовала моё отторжение, по крайней мере вначале, но её в этом разубедили. Люди верят тому, чему хотят верить.

У неё руки мягче, чем у него. Ну хотя бы это.