Анди. Сердце пустыни (СИ)

— Нож отложи, идиотина, — рыкнул, глядя на приближающегося троглода, Орикс, — в лучшем случае ты одного положишь, а их тут десятков пять, не меньше. И это, не считая женщин и детей. У нас даже патронов на всех не хватит.

Жарк побледнел, его лицо заблестело от пота, но нож он послушно отложил в сторону.

Троглодец в накидке, украшенной алыми лентами, подошел, остановился напротив, смотря доброжелательно.

Орикс неспешно, с достоинством поднялся, одернул рубашку. Рядом замер Жарк. Подумав, он заложил руки за спину. На всякий случай втянул живот, чтобы не казаться тут самым жирным и вкусным.

— И как нам с ним общаться? — язвительно вопросил. — На пальцах?

— Зачем на пальцах? — удивился мужчина на чистом бальярском. — Вы разве тени смерти, чтобы на пальцах общаться?

Орикс нервно кашлянул — про теней он слышал пару баек, но, слава богам, лично не встречал. Говорили, что лучше этих воинов в пустыне нет, и нанять пару таких убийц стоило целое состояние.

Наемник поклонился, вежливо проговорил, проклиная болтливого северянина:

— Простите, уважаемый, мой друг сказал, не подумав.

Жарк покраснел, открыл было рот, закрыл и тоже поклонился. Все же базар и персик кое-чему его научили.

Троглод поклонился в ответ, давая понять, что инцидент исчерпан.

— Я врата сегодняшнего праздника, — пояснил он, — и хотел бы пригласить вас разделить с нами трапезу сегодняшней ночью.

На этот раз Орикс склонился еще глубже и ответил согласием:

— Почтем за честь, уважаемый.

— Я был прав, — торжествующе зашептал Жарк, когда троглод удалился, — у них праздник! А этот никакой не вождь, а лишь распорядитель. Вот к нему все и бегают.

— Меня больше беспокоит другое, — отмахнулся Орикс, — за каким-таким праздником они поперлись за сотню километров от своего дома. И я боюсь, — наклонился он к уху Жарка, — что жертвой на этом празднике будем не мы, а наша рабыня.

Слуга испуганно ахнул, зажал ладонью рот, помертвел и замотал головой:

— Нет!

Первое, что увидела Анди, открыв глаза, было склоненное над ней лицо нудук.

— Бабушка Дук, — удивленно прошептала. Она была единственной, кто звала ее так, и нудук почему-то позволяла.

— Солнце ты мое, — ласково улыбнулась ей женщина, провела рукой по волосам, — сильно же тебе досталось. Вон сколько шрамов Мать добавила. Не держи на нее зла. Уроки ее суровы, но бесценны.

— Попей, — попросила вторая, находящаяся в палатке женщина, поднося к губам девушки кружку с водой.

— Мама?! — выдохнула с болью Анди, ощущая, как слезы подступают к глазам.

— Пей, доченька, пей, ни о чем не беспокойся, все теперь хорошо, мы рядом, — и женщина прерывисто выдохнула, отворачиваясь.

Анди глотнула теплой воды, и первый же глоток дал понять, как сильно ее мучала жажда. Она, преодолевая слабость, села, приняла из рук матери кружку и начала жадно пить, мешая воду со слезами.

А кровоточащее сердце выталкивало из себя отравляющие душу воспоминания:

«Ты чужая пескам».

Застывшее лицо матери. Отчужденный взгляд. Сгорбленные плечи отца — его взгляд она поймать так и не смогла.

«Мы надеялись, со временем пустыня примет тебя, но наш путь не стал твоим. Останешься здесь — погибнешь. Тебе придется уйти».

Голос нудук звучит точно шелест песка, скатывающегося с бархана.

«Когда?» — собственный голос дрожит.

«Рассвет застанет тебя в дороге».

Вот так. Без объяснений. Без выбора. Без надежды на возвращение.

Она была единственной дочерью в семье. Ее родители приняли чужое дитя, потому что не могли иметь свое. Анди поняла это лишь оказавшись в рабстве. Видела, как пары приходили в отсек, где держат детей, как выбирали себе ребенка, точно одежду в лавке. И мысль, которую она упорно отгоняла все эти годы, не замечая разницу между собой и троглодами, утвердилась, наконец, в сознании: она чужая племени не по слабости духа, а по крови. Ее семья ей не родная. Не только она чужая им, но и они ей.

— Поплачь, милая, — теплые руки матери обняли, привлекая к себе, и Анди задохнулась рыданиями.

Троглоды плачут редко. Слезы тоже вода и расходовать их попусту — гневить богиню. Но сейчас Анди выплескивала со слезами боль рабства, ужас смерти и обиду.

— Прости нас, доченька.

Шершавые руки, которые она так любила в детстве, гладили по волосам. Анди вдыхала знакомые ароматы кислого козьего молока, трав для чая, приправ, которыми пропиталась палатка. Она словно вернулась назад, в детство, только вернулась не прежняя Анди.

Девушка отстранилась от рук матери. Отставила пустую кружку. Вытерла лицо платком. Спросила, глядя в глаза нудук.

— Где аргосец?

— Да что ему сделается? — пожала плечами бабушка Дук. Улыбнулась, отчего ее лицо сделалось похожим на высушенный финик. — Лежит, отдыхает. И пусть дальше спит. Проснется — искать тебя кинется. Лучше ты сама к нему сходи после праздника.

— Праздника? — зацепилась за последнее слово Анди.

— Многие сегодня пришли тебя поприветствовать, — закивала мать, улыбаясь. Она протянула руку, положила ладонь на запястье дочери, словно не веря, что та сидит рядом. У девушки дрогнуло сердце. Радость матери казалась искренней.