Андреевский флаг

Она то и дело ласкалась, прижималась к нему, а он, окутанный «нежными туманами» ее духов и нагретого солнцем жаркого тела, чувствовал себя счастливейшим на земле. «Разве такое воз-мож-но?» – задавался мыслью Григорий. И не пытался ответить. В этот час, в этот прекрасный миг – он вручал счастью свою беспокойную, суровую, перетянутую офицерским ремнем, опасную, но не лишенную смысла и цели жизнь. «Разве такое возможно? – уж против воли, эхом повторился вопрос. – Боже, как нам хорошо, как сладко! Благодарю тебя, Господи!..» Лунев в эту минуту и вправду готов был обнять весь мир. Он любил теперь и графиню Евдокию Васильевну с ее старомодной фероньеркой, и главу семейства – графа Панчина с его серебряными, пахнущими жженкой усами, и ливрейных услужливых лакеев, и даже дворецкого Осипа, в порыве непосредственности всякий раз при встрече дерущего в зевоте свой жабий рот.

…Кучер Лукашка был уже оповещен об оказии на пруду, и они продолжили прогулку по центральной аллее, под переливчатые, «чивливые» трели сокрытых в листве птиц; отдаваясь течению милых чувств, солнечной ряби, тихому колыханию цветов, сопровождаемые летучей камарильей синих призрачных стрекоз.

* * *

Из окна роскошного особняка за удаляющейся влюбленной парой сторожливо дозорил глава семейства граф Панчин. Уже боясь окончательно потерять чету из виду, он тихохонько торкнул локтем в бок супружницу и с возмущением пробурчал:

– Ну, давай ты… быстрее, право! Во-он, глянь, глянь, матушка! Эко славно идут! Благословенное семейство! Лучше и мечтать нечего.

– Да я уж видела их даве, когда Осипу ключи от амбара передавала, – озабоченно вздохнула Евдокия Васильевна, тяготевшая на склоне лет к сидячей спокойной жизни, не в пример своему живому, непоседливому супругу.

– Давай, давай! Не успеешь! Что делать, божество мое! Шапка Мономаха! Мы обязаны ее носить, как бы сие ни было подчас тяжело! Ать-два!

– Хорошо, – коротко согласилась графиня, давно уже смирившаяся и во всем соглашавшаяся со своим благоверным, который был для нее оракулом.

– Давай, давай! Глянь еще р-раз! Чай, не ослепнешь от радости!

Графиня, щелкнув роговым лорнетом, поднесла его к глазам; дюже высунулась из окна.

– Да куда ты?! Не вывались, курица! Тоже мне, соколица, язвить вас в душу… тетери! – Панчин как ухватом словил ее руками за пышный зад. – Ну-т, зришь что? А-а?!

– Ах, хороши. Чудная пара.

– Славная парочка, гусь и гагарочка… Ну-т, слава Богу! Спаси Господи! Только б все пули мимо… – стащив жену с подоконника, закрестился на образа граф; и тотчас, морща голое лицо в улыбке, цокнул языком: – Ишь ты, наша-то Машутка, так и ластится к нему кошкой…

– А чем тебе наша Машенька-душенька нехороша? – Евдокия Васильевна, уязвленная замечанием мужа, на сей раз не стала умилять его своим мудрым женским тактом. Встала на дыбы. – Так чем она… хуже? Чем тебе невеста не нравится?

– А-ай! Да нравится, нравится, то и козе понятно… Но ведь, помилуй Бог! Каждый Божий день ее юбка у меня перед глазами: фить-фьють! Скок-поскок! Туда-сюда! Туда-сюда!

– Ваня! – обиженно пискнула графиня. Всхлипнула в платок.

– Вот и я о том, душа моя! Григорий-то, ишь каков молодец есть! Кому рожь, кому пшеница… а он на нашей стрекозе готов хоть нынче жениться. Вот отобьем с Божьей помощью шведского Карлу… и уж тогда не держите меня! Закачу свадьбу-у, чтоб чертям тошно стало!

– Уж ты-то закатишь… – Графиня поджала губы.

– А то?! – Отставной полковник задержал на ней пристальный взгляд и словно впервые за последние месяцы как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре ее, и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой уж неярко светится женщина, прожившая пятидесятую осень. Однако это «открытие» лишь на миг приглушило речистого графа, и он с жаром продолжил: – Я, между прочим, младшенькую замуж выдаю-с! Это тебе не папильотки в волосах гнездить… Жемчужину из ларца, цветок аленький из души, можно сказать, вырываю, а ты…

– Иван Евсеевич! Окстись! Я о другом!

– О чем?

– Какой «гусь»? Прости меня, Господи! Какая к шуту «гагарочка»? Фе, Ваня! Это уже совсем дурной тон! Где твоя гениальная голова?

Честолюбивая графиня при кажущейся покорности принимала подобные назревшие вопросы гораздо ближе к сердцу, нежели сам Панчин.

– Что за ярлыки? Что за сравнения? О, я тебя умоляю!

– Но что-о?

– А то: сказал бы – как два облачка на небе… как два ангела любви, что плывут к берегам, к гавани своей мечты… Ай!.. Сам ты… гусь лапчатый…

– Но, но, Евдокия! – Граф болезненно застонал, но тут же оживился: – А что? «Как два ангела любви…» Отменно звучит. Пусть по-твоему будет. Я-с человек доступный.

* * *

…Влюбленные еще долго гуляли по парку; бродили среди аккуратно подстриженных аллей и кудрявых кленов, взявшись за руки. Летний ветерок колыхал нежным дыханием листву, птичьи перья, газовые ленты на платье Машеньки, и ей казалось, что сам зеленый бог лесов смотрит на них с каждого дерева и доверительно шепчется с полуденной листвой.