Андрей Белый

Довольно: не жди, не надейся, —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся,
За годом мучительный год.
Века нищеты и безволья…
Позволь же, о, родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать.
Где в душу мне смотрят из ночи,
Восставши над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи,
Безумных твоих кабаков.
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея,
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!

Исступленные рыдающие звуки говорят о «наследье роковом» русской народной души. Такой страстью уничтожения были охвачены сжигавшие себя раскольники.

Поэт находит колючие, скрежещущие звуки для изображения деревенской жизни:

Протопорщился избенок
Криворотый строй,
Будто серых старушόнок
Полоумный рой.

Спины их «ощетинились, как сухая шерсть»; здесь — мертвая тишина; здесь «ничего не ждут».

Дни за днями, год за годом…
Вновь: за годом год…
Недород за недородом…
Здесь — глухой народ.

(«Деревня»)

Глухие пространства, пустынное шоссе; бродяга с узелком на палке за плечами, полосатый столб…

Взлетают косматые дымы
Над купами чахлых берез.

(«На рельсах»)

Надрывной песнью, широкой и горестной, звенит стихотворение «Из окна вагона»:

Пролетают: так пусто, так голо —
Пролетают — вон там: и вот здесь —
Пролетают: за селами села…
Пролетают: за весями весь.

Это четырехкратное единоначатие «пролетают» придает этому слову особую заунывную протяжность… И снова — русская «убогость»:

И погост, и кабак, и ребенок,
Засыпающий там, у грудей:
Там — убогие стаи избенок,
Там — убогие стаи людей.

Опять повторения, усиливающие тоскливую монотонность напева. И, наконец, «рыдательное» обращение к России:

Мать Россия, тебе мои песни,—
О, немая, суровая мать;
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать…

Поэтом угадан лирический лад народной заплачки.

Очень выразительны заметки путешественника; полотно железной дороги, зеленая игла семафора:

Жандарма потертая форма,
Носильщики, слезы, свисток.

(«В вагоне»)

Станция:

Вокзал: в огнях буфета
Старик почтенных лет
Над жареной котлетой
Колышет эполет.

(«Станция»)

В окне телеграфист стрекочет депешами; у него малые дети, беременная жена, двадцать пять рублей жалованья.

Затянет вечным сном
Пространство, время, Бога
И жизнь и жизни цель
Железная дорога
Холодная постель.

(«Телеграфист»)

А в лесу, на багровом закате, лежит беглый каторжник, гладит родную землю и «ржавые обручи ног»; тоскливо глядит с откоса на родимое село («Каторжник»). В степи идут арестанты и поют острожную песню:

Заковали ноги нам
В цепи,
Вспоминаем по утрам
Степи.

(«Арестант»)

Скитальцы, нищие, бобыли-богомольцы, каторжники, арестанты, разбойники — вся темная, бродячая, бесталанная Русь движется во мгле по непробудным пространствам, цепкий бурьян тянется за ней как неотступное «горе-злосчастье»:

За мною шуршит до деревни
Колючее, злое репье…
Пропью, прогуляю в харчевне
Растертое грязью тряпье.

(«Бурьян»)

Перепевая народные песни, Белый стремится приблизить свой стих к ритму и складу народной лирики. Крестьянский парень уходит не в скитанье, а в «скитаньице», разговаривает не с горем, а с «горем-гореваньицем». «Бобыль-сиротинка» идет к святым местам, чтобы излечиться от пьянства, и, идя, приговаривает:

В путь-дороженьку
Уносите меня, ноженьки,—
По полям, по кустам,
По святым местам.

(«Осинка»)

Это народничество, как оно ни искусно, все же остается стилизацией. Более удачны опыты ритмической передачи плясовых запевов. Мастерски «сделано» стихотворение «Веселье на Руси».