Андрей Белый

Однако намеченное на 28 января торжественное заседание в Александринском театре пришлось переносить на февраль из-за смерти и похорон В. И. Ленина. Страна погрузилась в траур. Трагическое событие дало повод для откровенного обмена мнениями. Тон задал Иванов-Разумник, Ленина не любивший и считавший (с эсеровских позиций) происходящее в России отступлением от социалистических чаяний и идеалов (накануне решением Второго Всесоюзного съезда Советов Петроград был переименован в Ленинград):

«<…> Ленин – не болото, и не родник, но уже миф. Он – символ конца петровского периода русской истории; более того – символ конца наполеоновского, послереволюционного периода истории европейской. Переименование Петербурга в Ленинград – безвкусно и никчемно, – так же нелепо, как Петру было бы переименовывать Москву в Петербург. Новые города, так же как и новую жизнь, не переименовывают, а строят. Но вот памятник Ленину надо бы поставить рядом с Адмиралтейством, по другую сторону площади, где стоит памятник Петру. На одной площади были бы тогда два символа – начала и конца петербургского периода истории. Символ не считается с тем, каков был человек. Пусть Петр был таким вырожденцем, каким его довольно плоско и малоталантливо нарисовал в одном из рассказов Пильняк; миф о Петре от этого не потерпел ущерба. А история живет мифом. Чем был в жизни Ленин – все равно. История будет жить легендой о Ленине… <…>»

А. Белый ответил 6 февраля: «Все, что Вы пишете о Ленине, ставшем „мифом“, верно: мы не учитываем грандиозности того, что происходит в мире. Москва представляла собой в дни похорон невиданное зрелище… А жест остановки движения по всей России, а ревы гудков по всей России? Лица, бывшие у гроба Ленина, возвращались потрясенные; все было так устроено, чтобы вызывать впечатления физического бессмертия; с людьми делалась истерика у гроба… А обелиск (саркофаг. – В. Д.), внутри которого можно будет еще долго видеть лицо Ленина, – разве это не напоминает все о каком-то новом культе; не вступаем ли мы в какой-то новый период, подобный периоду египетскому (воздвижением пирамид и т. д.)… Да, – остается с удивлением смотреть на события мировой жизни, стараясь вычитывать из них еще новые шифры. <…>»

В своем, как всегда, обстоятельном письме А. Белый сформулировал немало любопытных мыслей, в том числе и относительно политической обстановки в стране (оказывается, он очень внимательно следил по подробным публикациям и отчетам в газетах за разворачивавшейся партийной борьбой между сталинцами и троцкистами). Откровенно высказался он и по поводу своих былых надежд и сомнений, касавшихся настоящего: «<…> Я когда-то, в эпоху начала символизма, жил с чувством, что „великое будущее“ приближается, жил с чувством, что „серенькие, понятные будни“ – кругом; будущее казалось „непонятным, великим“; и это будущее пришло; и оно не обмануло; оно, может быть, иному будет казаться и мрачным, но оно – „велико“: живешь в „великом настоящем“; это – факт; но оттого, что оно настало, оно не стало понятнее, а наоборот: оно стало – непонятнее… <…>»

* * *

В первых числах марта в Москву приехал Максимилиан Волошин, где он не бывал со времен Гражданской войны. Если бы дела не требовали личного присутствия в государственных учреждениях, еще неизвестно, когда бы Макс сдвинулся с насиженного места в Крыму. А так – из рук самого наркома просвещения А. В. Луначарского получил опальный поэт удостоверение, дающее право на организацию на базе коктебельской усадьбы бесплатного дома отдыха для писателей. Макса даже в Кремль пригласили, где он не без вызова прочел Л. Б. и О. Д. Каменевым свои «контрреволюционные стихи». Тем более отвел душу в кругу старых и новых друзей. Немаловажным следствием этого визита в Москву и дружеских встреч явилось приглашение А. Белого с Клавдией Николаевной на все лето в Коктебель.