Андрей Белый

Хотя А. Белого разместили в волошинском доме достаточно удобно – на втором этаже, рядом с мастерской самого хозяина, – о работе над романом пришлось забыть надолго. Первые пять недель он вообще не покидал пляжа, жарился на солнце, загорел как «арап» (собственные слова писателя) и увлекся собиранием камушков. Иванову-Разумнику торжественно сообщал: «Великолепны, воистину, окрестности Коктебеля: сухие, строгие линии берегов, холмов, скал; что-то от архаической Греции въелось в самое очертание природы; мне Коктебель напоминает греческий архипелаг. И потом – солнышко и „жара“, настоящая „жара“, которую мы все, люди севера, забыли; все это соблазняет: хочу остаться здесь до конца августа: выжариться и просолиться в море. Сперва я хотел здесь пробыть с месяц, но, попав в эту природу, понял, что это „мои места“; и решил остаться на все лето; несколько недель ползал на животе, ошаривая коктебельский пляж и собирая коллекцию камушков, которые здесь порой изумительны. <…>»

Увлечение собиранием камушков (в действительности – самоцветов, коими в то время так богат был полупустынный морской берег) превратилось в настоящую «каменную болезнь». И это не было какой-то причудой или «впаданием в детство». Составление коллекции сердоликов и других халцедонов не просто успокаивало нервы, но и упорядочивало мысли. В минералогическом пестроцвете и чарующей красоте камней, выброшенных морскими волнами на берег, Белый видел своеобразное отражение гармонии Вселенной. Коллекцию крымских камушков он привез в Москву, держал в своем кабинете и любил показывать гостям. П. Н. Зайцев рассказывал, как однажды на квартире Бориса Пильняка Андрей Белый встретился с Сергеем Есениным и тот стал подтрунивать, озорно подмигивая: «Говорят, Борис Николаевич, вы летом на пляже всё камушки собирали, вместо того чтобы роман писать?» Но новоявленный коллекционер терпеливо объяснил, что он собирал камни не как курортник от скуки, а как увлеченный художник, обращающий внимание на оттенки и форму, что впоследствии превращалось в колорит «словесной живописи».[53]

Уже после смерти Волошина, последовавшей 29 января 1932 года, А. Белый вспоминал: «Вся обстановка коктебельской жизни в доме, художественно созданном Волошиным, и в быте, им проведенном в жизнь, вторично выявила мне М. А. Волошина в новом свете, и я обязан ему хотя бы тем, что, его глазами увидевши Коктебель, его Коктебель, я душой прилепился к этому месту. Он учил меня камушкам, он посвящал меня в метеорологические особенности этого уголка Крыма, я видел его дающим советы ученым-биологам, его посещавшим; мне рассказывали, как он впервые предугадал особенности, вытекающие из столкновения и направления дующих здесь ветров; он художественно вылеплял в сознании многих суть лавовых процессов, здесь протекавших, он имел интересные прогнозы о том, как должны вестись здесь раскопки, и определял места исчезнувших древних памятников культуры; он нас лично водил по окрестностям; и эти прогулки бывали интересными лекциями не только для художников и поэтов, но и для ученых. Задолго до революции он ввел в своем уголке любовь к физкультуре. <…>»

Действительно, в Максе Волошине А. Белый нашел азартного партнера для игры в мяч. Гости бросали все дела и стекались понаблюдать за этой уморительной парой: маленький сухонький, живой, как ртуть, Белый и огромный, неповоротливый, апатичный Волошин. Художники делали зарисовки, остальные «болели» – кто за одну, кто за другую сторону. Тогда же известная «мирискусница» Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871–1955), также приехавшая на лето к Максу, написала великолепный акварельный портрет Белого.[54] Не всё, однако, складывалось гладко. Сын Корнея Чуковского – Николай, начинающий писатель, оказавшийся в то время в Коктебеле, оставил подробные, хотя и непритязательные воспоминания, где с фотографической (даже – кинематографической) точностью воссоздал живой словесный портрет А. Белого, каким он тогда был, и подробнейшим образом описал события, свидетелем которых он случайно стал.

Николай Чуковский не без легкого юмора описывает первое появление Белого в сопровождении пяти (!) антропософок, отчества которых – всех пяти – по странному совпадению были Николаевны. Они держались замкнуто и обособленно, табунком ходили за Белым и получили у острой на язык братии Коктебеля укороченное собирательное прозвище – «Николавны». Чуковский, видимо, не подозревал, что сам Макс Волошин – в прошлом активный антропософ, участник строительства Гётеанума в Дорнахе – по-прежнему благоволил тайному учению Рудольфа Штейнера и оказывал всяческую поддержку его адептам, вынужденным вести воистину конспиративный образ жизни.