Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Начинаю серьезно думать, что какой-то диавол здорово работает над тем, чтобы похерить и Мусагет, и все связанные с ним дружбы и личные связи… Этот диавол мне неизвестен, а okkulte Forschung[3082] производить я и не умею, да и не хочу. Знаю одно, что, помимо теософской внешней правды и справедливости, существует просточеловеческая, за которую я раньше всего изо всех сил моих держусь… Вот на основании этой мне ясной правды и подвергая самому придирчивому анализу все свои слова и поступки в отношении к Вам и к Эллису за все время нашей дружбы, я прихожу к тому заключению, что неповинен ни перед Вами, ни перед Эллисом, ни прямо, ни косвенно, ни деланием, ни упущением решительно ни в чем. Клянусь в этом всем для меня святым! Прошу Вас об этом сообщить Эллису, ибо, надеюсь, он понимает, что после его последнего письма я никаких личных сношений иметь с ним не могу[3083]. Это не означает разрыва, а просто «не могу»; мне больно! Я почти не в состоянии и Вам писать; но пишу потому, что тут уж нельзя не писать, и, кроме того, Вы сами старались поправить дело, тогда как Эллис после означенного письма (оставленного мною без ответа) просто замолчал. –

А теперь перехожу к тяжкой обязанности отвечать Вам пунктуально на Ваши два письма, только что очутившиеся в моих руках, и начну с того,

1) почему я так поздно получил их. Если я упрекал Вас и Эллиса в том, что Вы забываете давать свой адрес, а затем негодуете на молчание и неполучки, то я тем более должен был не поступать так же, хотя и есть огромная разница между мною и обоими Вами, ибо обо мне всегда можно справиться у родителей по телефону или написать по родительскому адресу. Вы опять спешите в первом письме вернуть мне упрек, сделанный Вам и Эллису, а в последнем письме упрекаете прямо в неряшестве и непростительной халатности, не совершив предварительно того «сыска», который совершаю всегда я, не боясь клички «судебный следователь». Уезжая из Москвы, я определенно сказал, что еду в Байрейт, сколько останусь там не знаю, писать: Hauptpostlagernd[3084]. Уезжая из Байрейта с Колей и с Анютой[3085], я оставил на Байрейтской почте приказ посылать письма Wien Hauptpostlagernd, ибо мы не знали, сколько дней мы пробудем в Нюрнберге, Регенсбурге и сколько времени мы будем ехать по Дунаю в Вену. В Байрейте я не получил ничего ни от редакции, ни от Мусагетцев. В Вене я тоже ничего не получил. Уезжая из Вены, я[3086] дал свой адрес в Пилльнице. Но и в Пилльнице я долгое время ничего не получал редакционного. Почему всюду я получал письма от своих? Еще недавно получил письмо, прогулявшееся из Байрейта в Вену и оттуда сюда в Пилльниц. Если бы неукоснительно посылали мне в Байрейт, я бы давно все имел. Неужели редактор не смеет совершить маленького путешествия, не зная вперед всех отелей, где он остановится и сколько дней и проч.? Далее: всем давно известен адрес Пилльница: Herrn Emil Medtner Pillnitz – Elbe Sachsen. Кажется, просто. Отчего не попробовать (раз уже началось диавольское недоразумение) послать сюда. Ведь знают же, что без Пилльница не обходилось ни одно путешествие? Наконец, все были осведомлены, что я в Байрейте: и Петровский, и Киселев, и Сизов; я удивляюсь, что никому не пришло в голову наугад отправить пятипфеннигову<ю> открытку Bayreuth Hauptpostlagernd. Ведь могли же себе представить, что, уезжая, я сам не знал еще, где помещусь в Байрейте!.. Но довольно об этом! Повторяю: в Москве всем, и в Редакции и дома, было известно, куда надо писать… Что я не делаю сейчас попыток post factum оправдать свое мнимое «неряшество», тому доказательством служит то, что по прибытии в Пилльниц я более недели ждал известий из Москвы и № III Тр<удов> и Дн<ей> и, наконец, потеряв терпение, написал Ахрамовичу; доказательством же того, что оставшиеся в Москве члены редакции не могли не знать, где я, служит то, что № III Тр<удов> и Дн<ей> я получил уже на другой или третий день после отправления моего запроса, следовательно, независимо от запроса, кот<орый> еще не мог достичь Москвы. –