Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Потом Сережа ездил в Киев[536]. Теперь он вернулся оттуда. Он живет один. У него отдельная квартира[537]. Мы собираемся у него, пьем чай и вспоминаем его родителей, чаще со смехом, чем с огорчением. В Соловьевых я потерял одних из самых близких людей себе. Какое блаженство – и радость, радость…

Постепенно все перебираются на зимние квартиры. Дачи пустеют. Это ничего. Укладываешься – пора в город[538]. Знакомые присылают приветы. И Серафим, Серафим…

Да.

Простите этот растерянный тон, но что же делать нам, Эмилий Карлович, как не поникать, слушая радостно-звенящую, пронзительно-грустную струну, пронизывающую время.

Это лейт-мотив Серафима, кивающий мне, – не то это белый, переломленный пополам смеющийся старик, не то грустно молчащий человек с мягкими усами и в больничном халате – тоже в белом – тоже святой. И вот – путается – Ницше, Серафим. Серафим, Ницше. Оба прошли – пришли. Один окапывал святое место, другой навсегда замолчал, потому что все узнал. Когда начинали играть на музыкальном инструменте – он тихонько рычал, «зная». Больше и больше мне кажется, что полет через пропасть ему удался, а то случайно неловкое движение, которое он сделал в тот момент, когда скрывался от нашего взора, мы приняли за окончательность безумия его. Но он не упал, не свалился, а только споткнулся на краю пропасти, перепрыгнув. Бог мне судья, если он не восхищался тогда, когда на всю Европу «они» огласили его безумие[539]. Ницше – святой, и биография его должна быть «житием».

И вот опять этот звеняще-надорванный, радостно-удивленный аккорд из неизвестных далей пробил оконные стекла, и хочется крикнуть: «Серафим, Распятый Дионис! К вам иду».

И, быть может, где-нибудь в соседней комнате поют цыганский романс леопардовым голосом Вяльцевой: «Приди ко Мне, прии-дии ко Мнее!..»[540]

И что это?

Но ничего не видишь, ничего не слышишь. В Девичьем Монастыре горит пунцовая лампадка на могиле Соловьевых[541] – пунцовая, потому что Рачинский в знак памяти повесил ее на могилу. Дело в том, что перед смертью Михаилу Сергеевичу Соловьеву понравилось одно мое стихотворение, где фигурирует пунцовая лампадка, и он во многих местах читал его. Вот оно:

Владимир Соловьев

Мы задыхалися от пошлости привычной.
Ты на простор нас звал.
Казалось им – твой голос необычный
Комично прозвучал.
И вот когда надорванный угас ты
Над подвигом своим, разнообразные, бессмысленные касты
Причли тебя к своим.
В борьбе с рутиною свои потратил силы,
Но не разрушил гнет…
Пусть вьюга снежная венок с твоей могилы
С протяжным стоном рвет.
Окончилась метель. Не слышен голос злобы.
Тиха ночная мгла.
Над гробом вьюга белые сугробы
С восторгом намела.
Тебя не поняли… Вон там сквозь сумрак шаткий
Пунцовый свет дрожит.
Спокойно почивай: огонь твоей лампадки
Мне сумрак озарит[542].

Это читал Михаил Сергеевич. А теперь он не читает, но лежит. И над ним дрожит, тоже дрожит красная лампадка.

Ольга Михайловна каждый день наливала мне чаю, и спорила, спорила со мной, а теперь в их пустой квартире зияет черное, кровяное пятно в том месте, где она упала (она застрелилась – впрочем, это не важно).

А мы уже собираемся в других местах, и смеемся, вспоминая Соловьевых.

Вот все, что мы можем сделать для их памяти.

Вы спрашиваете, в каком № «Мира Искусства» мой реферат? В № 12‐ом[543]; я постараюсь его Вам прислать, хотя там лишь выдержки из него.

Дорогой Эмилий Карлович, начал писать Вам длинное письмо, но вот вспомнил красные лампадки, и какое-то сладкое бессилие заставляет меня прикончить его. Кто-то, удаленный, поет: «Приди ко Мне, прииди ко Мне»… И я все обрываю…

На днях буду писать сериозно. А пока простите и прощайте, мой дорогой и многоуважаемый Эмилий Карлович. Мой нижайший поклон Анне Михайловне[544].

Весь Ваш Борис Бугаев.

1903 года. Март 19.

РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 11. Помета красным карандашом: «ХI».

Ответ на п. 21.

24. Метнер – Белому

22–25 марта 1903 г. Нижний Новгород

Н. Новгород 22 марта 1903 г.