Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Итак, Белый, в детстве учившийся бальным танцам, был неплохим танцором. Во взрослом возрасте он стал квалифицированным эвритмистом, освоившим и теорию, и практику. И танец, и эвритмия относятся к разряду пластических искусств, связанных с техникой движения. Во всем остальном они противоположны. Естественно, возникает вопрос: как Белый-танцор уживался с Белым-эвритмистом и какое место танец и эвритмия занимали в иерархии ценностей писателя?

В философском эссе «Кризис жизни», работу над которым Белый начал еще в Дорнахе (ср. запись за январь 1916-го: «Царапаю наброски к „Кризису Жизни“» — РД. С. 424), но опубликовал уже после возвращения в Россию, в 1918‐м, он делает танец экспрессивным символом гибнущей от бездуховности Европы. Во всеобщем пристрастии к танцам Белый видит один из симптомов того глобального кризиса сознания, который привел человечество к мировой войне и который — благодаря войне — в полной мере выявился:

Здесь, по каменным тротуарам, под пеклом, утирая усиленно пот, волочились с цветками в петлицах ленивые снобы всех стран в белоснежных суконных штанах и в кургузых визитках; здесь они флиртовали, отплясывая «танго» всех стран: изо дня в день и из месяца в месяц; все так же, все те же — дамы в газовых платьях, полуоголенные, напоминающие стрекоз, здесь стреляли глазами в расслабленных «белоштанников»…

Теперь — все не то. Пусты — рестораны, курзалы, отели: смешной «белоштанник» — ненужный, надутый — протащится, дергаясь, из хохочущей пасти подъезда — куда-то; он не знает — куда: остановился; и — смотрит он, <…> как пройдет полногрудая дама с огромнейшим током на шляпе — в кричаще зеленом во всем; из‐под сквозной короткой юбчонки дрожат ее икры; и до ужаса страшен ее смехотворный наряд, заставляющий ждать, что она вдруг припустится в танец; но глаза ее — грустны и строги; и — как бы говорят: — «ну за что меня нарядили во все это»… Ее жалко… до боли… Может быть: ее муж залегает в траншеях; может быть, — в эту минуту бросается он в рой гранат; глаза — плачут; и — там они; а посадка фигуры, походка и «все прочее» моды заставляет несчастную модницу продолжать «danse macabre»[771] в каменных тротуарах умершего города[772].

Современный танец в «Кризисе жизни» — проявление «дикарства XX века», признак впадения человека в животное состояние. Главным (не вполне политкорректным) аргументом, доказывающим дегенеративную природу современного танца, оказывается его происхождение — негритянское:

<…> и танцевали мы — кек-уок, негрский танец[773]; и «кек-уоком» пошли мы по жизни; <…> печать «Кек-Уока» и «Танго» — отпечатлелися на всем проявлении — в нашей жизни; и она — печать дикаря, которого якобы цивилизацией рассосала Европа; не рассосала — всосала: его огромное тело в свое миниатюрное тельце. И Полинезия, Африка, Азия протекли в ее кровь: в ней вскипели; в ней бродят и бредят: уродливо-дикой фантазией, беспутницей плясовой изукрашенной жизни: бытом, стилем и модами; и даже — манерой держаться.

Европа — мулатка[774].

Белый предупреждает, что без развития самосознания (то есть — без антропософии) человечеству грозит страшная опасность вырождения: