Андрей Кончаловский. Никто не знает...

мастерстве, о специфике жанров комедии и трагедии. Происходило осознание и закрепление

метода.

Встреча с Евгением Григорьевым, по словам Андрея, произошла спонтанно. В начале

1970-х сценарист обратился за советом к Кончаловскому: кто из режиссеров мог бы взяться за

его «Романс о влюбленных сердцах», лежавший на «Мосфильме», кажется, с 1968 года.

Кончаловский решил сам познакомиться с произведением.

«Начало чтения оставило ощущение бреда. Но чем дальше я углублялся в сценарий, тем

более он захватывал меня. Я уже заразился авторской эмоцией, проникся удивительным

настроем вещи. А когда дошел до сцены смерти героя, то уже не мог сдержать слез. Я был

потрясен. Сценарий стал преследовать меня. Какой-то непостижимый, сказочный мир

мерещился мне за страницами григорьевской поэмы в прозе. Страстный. Чистый.

Неповторимый. Яркий. Я уже чувствовал, что не могу не снимать этот фильм. Решение ставить

сценарий Григорьева было зигзагом совершенно неожиданным. Взялся потому, что был в него

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

124

безоглядно влюблен, не видел и не хотел видеть в нем никаких недостатков…»

Внешне фабула сценария казалась расхожим общим местом. Юноша уходит в армию.

Девушка ждет, а затем, не дождавшись, выходит замуж и т. д. До «Романса» нечто похожее было

создано, например, во Франции. «Шербурские зонтики» (1964) Жака Деми то и дело

упоминались рядом с фильмом Кончаловского с прозрачными намеками на плагиат. Язык

сценария выглядел абсолютно противным кино: высокопарный, странный для слуха гекзаметр.

Но покоряло мироощущение, ярко и ясно выраженное.

«О простых вещах он говорил с поистине первозданной чистотой, страстью, и нельзя было

не поразиться мужеству и таланту автора, взявшегося открывать новое в самом

обыкновенном… Сценарий уже предлагал совершенно определенный мир. Не надобно было

никаких усилий, чтобы его разглядеть, — надо было его осуществить… Собственно, это и есть,

пожалуй, главная задача режиссера — развить, умножить мир сценария…»

Кончаловский, подготовленный опытом своих предыдущих работ, нашел в сценарии

Григорьева столкновение миров: мир счастливый, праздничный, увиденный глазами

влюбленного, и мир, потерявший смысл, цвет, душу, — мир без любви. «Каждый из этих миров

был вполне завершенным, заведомо исключающим, отрицающим саму возможность другого.

Это и было для меня главным: стык миров…»

Так и строит свою картину режиссер: на столкновении первой, цветовой части картины со

второй, «серо-серой», по его выражению, частью, как бы опровергающей первую.

Неповторимость и остроту сценарного хода «Романса» режиссер видел в том, что

«безоблачность первой части снималась скепсисом второй. Здесь автор и его герой прозревали.

Когда жизнь била Сергея под дых с такой силой, что в глазах темнело, к нему возвращалась

способность видеть вещи такими, каковы они есть. Он обнаруживал бездну пустоты вокруг себя

и свое одиночество в мире, который еще вчера был для него единой семьей друзей и братьев. То

есть и Григорьев и я вслед за ним шли по пути героя — от ослепления к прозрению…»

4

Фундаментальная особенность композиции «Романса о влюбленных» в том, что его сюжет

открыто обращен к жанровой памяти мировой художественной культуры. Древний обряд

инициации, героический эпос, шекспировская трагедия, роман — вот вехи становления,

взросления героя фильма.

Жанровое содержание картины действительно как замечал режиссер, напоминает слоеный

пирог.

Попробуем и мы, идя путем героя, снять слой за слоем, постигая смысл этого пути.

Первый слой — обрядовый.

Фильм начинается в первозданности утра. Герой пробуждается-рождается в начале

картины как в начале мира, обновленного, готового для единения с ним в любви и благостности.

И это мир детства, юности не только самого Сергея Никитина, а как бы всей Страны Советов. В

начальных кадрах можно расслышать и эхо оттепельной атмосферы, эйфорической легкости ее

лирического кинематографа.

Первые эпизоды фильма не только напоминают нам об обрядовом прошлом человечества,

но и демонстрируют ритуальность советского образа жизни. Здесь счастливый человеческий

коллектив — обязательное мерило

для любого его представителя. «Простой парень» Сергей Никитин обязан быть

счастливым, ежеутренне пробуждаясь под торжественный мажор Государственного гимна.

Вот влюбленные герои, омываемые-очищаемые коротким летним дождем, в посвежевшей,

пронизанной солнцем зелени, где так естественно звучат признания в любви, как бы сливаются

с природой. Мир первобытного существования, чуждый рефлексиям, — с обвалом чувств, с

бессвязной, как и положено «природным» существам, речью, высший взлет которой — пение.