Андрей Кончаловский. Никто не знает...

человеку ничего, кроме материального достатка. Но затем надо было показать, что и в этом

мире человек может найти свое счастье. Очень важна мысль о том, что легче идти до конца в

отрицании чего-то, вплоть до гибели, чем принять выстраданную необходимость терпеливо

преодолевать трудности, соразмерять себя с окружающим миром, с обществом, делать для

живых то, что в твоих силах, и стараться менять к лучшему то, что можно изменить. Понимание

всего этого и есть выстраданный результат зрелости, которая приходит на смену категоричности

и нетерпению юности. С этой вот точки зрения и хотелось проследить, как постепенно,

медленно вырастает в человеке приятие мира, помогающее найти силу жить».

В этой философии авторов картины отозвалась коренная переоценка идеологии

шестидесятничества. Она заключалась в переходе от романтической иллюзии овладения миром

к стоическому примирению с ним. Причем такое примирение могло состояться только как

результат индивидуального выбора, осуществленного частным лицом.

И вот — новоселье семьи Никитиных. В новой квартире героя собрался весь бывший

двор. Казалось бы, реанимируется единый мир прошлого. Но нет, люди отделены друг от друга.

Крупные планы. Каждый как бы в ожидании чего-то, в предчувствии перемен.

Люда находит Сергея у кроватки ребенка. Он вновь говорит жене слова любви и

благодарности. Похоже, кроме своего дитяти, женщина вынашивала и супруга все это время.

Тут герой произносит слово, с которым и возвращается в мир долгожданный цвет…

Эта сцена и стала кульминацией становления индивидуального самосознания героя.

«…Бывают такие паузы, наполненные неуловимостью и трепетностью ощущений, о

которых в старину говорили: «Ангел пролетел» — люди растворяются в вечности и друг в

друге. Я написал себе в тетради: «Весь фильм — это ожидание чего-то. Это пристальное

внимание друг к другу. Из глаз — в глаза. Переглядывание, словно узнают друг друга, словно

видят друг друга в первый раз. А вернее — как в последний раз».

…Мне достаточно было, чтобы зритель ощутил минуту просветления… Я записал в

дневнике, что в картине должно быть слово «вечно». Я хотел, чтобы конец картины был

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

129

размытым, просторным для дыхания, рождающим ощущение незавершенности. И здесь в

финале вместо точки — многоточие. Приглашение к раздумью…»

У кроватки дочери муж говорит жене то же, что и при первом свидании. Но это уже итог

пережитого, выражение накопленного частного опыта. Только теперь он является перед женой в

том качестве, в котором она ждала его: отцом ее ребенка. «Я так долго ждала тебя!» — говорит

она с благодарностью.

И тогда Сергей, на фоне довольно унылого экстерьера за окном, произносит: «Ничего. Мы

посадим здесь деревья. И лет через… десять здесь будет сад». В этот момент и возникает

неяркий, но глубокий цвет. Возникает он одновременно с детьми, шумно врывающимися в

комнату, где у окна, обнявшись, стоят Сергей и Люда. Дети застывают у порога, глядя на

взрослых.

Так они достаются — дети.

И это драма не только возрастного преображения человека, но и переход из одного

возраста эпохи — в другой. В этом эпизоде много от Чехова, с его паузами, в которых

проглядывает вечность. Сопряжение мгновения и вечности. Оттого и цвет — тихий цвет

перерождения. Звучит колыбельная Люды («Бродит сон…»). Сергей возвращается к общему

столу. Окидывает взглядом лица. Подходит к окну. Он смотрит на свою руку, будто бы от него

отделенную, чужую. Он смотрит на нее, как бы не узнавая в ней себя нового.

Образ строгой силы! Передающий драму отчуждения от человека его дела и одновременно

— прозрение этого отчуждения, назревшую жажду его преодоления. Вот еще одна веха в

эволюции «темы рук» у Кончаловского, заставляющая вспомнить и то, как толковал образ его

дед-живописец. Вспомните, в его портретах руки, напротив, были всякий раз не отторжением, а

возвращением человеку плодов его деятельности.

Финальные кадры фильма — неторопливая панорама лиц. «Тихий ангел пролетел!»

Состояние глубочайшей медитации. Люди еще не вошли в ту «реку», которая для них уже иная

жизнь. Они лишь на берегу. Но для реальности, которую они духовно покидают, они уже тени.

Последние кадры — своеобразное вознесение дома Никитиных. Поэтому люди

действительно смотрят друг на друга (и в глаза зрителя), как в последний раз — на пороге иного

этапа их исторической жизни. И в этой новой истории советскому человеку предстоит осваивать

ценность одинокого частного бытия.

В произведении Григорьева-Кончаловского разворачивается не локальный