Андрей Кончаловский. Никто не знает...

повлиял на будущего режиссера, что тот взял манеру носить, по примеру героя фильма, бойца

Армии Крайовой Мацека Хелмицкого, темные очки.

Лента польского режиссера закрепила внедренное «Журавлями»: чувство беззащитности

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

55

частного человека перед катком истории, хрупкости его индивидуального бытия,

бесповоротности выбора. Но Вайда открывал и то, что «никто не знает настоящей правды»,

когда бросал в предсмертные объятия друг другу коммунистического лидера Щуку и аковца

Хелмицкого, жертву и палача. И было трудно понять, кто их них действительная жертва.

Вероятно, они состояли в жертвенном родстве…

Может быть, здесь было начало пути к сценариям «Иваново детство», «Андрей Рублев»,

где противоположение Истории и отдельной человеческой судьбы движет сюжет. Но это был

шаг и на собственной дороге жизни к пониманию соотношения масштабов: Я и Мир.

Как время любого слома, любой, даже «бархатной», революции, время оттепели на

какой-то исторический миг открывало неизведанные ресурсы и в социуме, и в индивиде. Так,

Андрей, еще совсем недавно встретивший слезами смерть Сталина, уже увлеченно внимал

диссидентским речам своего старшего друга и наставника Ляндреса-младшего…

Толчком к перерождению в самом начале оттепели были и «вражеские голоса»

зарубежных радиостанций «с леденящей антисоветской пропагандой», «пугающе

привлекательные» для Андрея. Слушание и чтение запрещенного, как он сам вспоминает,

«медленно раскачивало абсолютную запрограммированность», воспитанную советской школой.

Он копил самиздатовскую литературу. На его книжных полках с поэтами Серебряного века

Ахматовой, Гумилевым, Сологубом, Мандельштамом, Цветаевой соседствовали книги по йоге,

Кришнамурти, труды Рудольфа Штайнера, которыми всерьез увлекался и Тарковский, работы

Роже Гароди…

И, конечно, джаз… Армстронг, Гленн Миллер…

ВГИК второй половины 1950-х — начала 1960-х годов…

Многие из тех, кто учился в то время в Институте кинематографии, поминают далекие

годы как время «чистого счастья». Студенты не особенно интересовались политикой, но были

заряжены «воздухом возрождающегося киноискусства», возможностью прикосновения к

культуре. Кроме того, они посвящали себя радости живых, дружеских отношений, радости

общения и сладости учения. Атмосфера института требовала обретения собственного «я»:

собственной позиции, собственных оценок. Только индивидуальное, творческое вызывало

интерес. Так, во всяком случае, им казалось.

Такой атмосферу начальных оттепельных лет, в том числе и учебу в институте, воспринял,

вероятно, и Андрей. В то же время Кончаловский, в отличие от многих вгиковцев его призыва,

находился несколько в стороне от привычной студенческой стихии. Он для своих лет запоздал с

поступлением во ВГИК… Он мог оказаться в Институте кинематографии гораздо ранее, может

быть, на одном курсе с Тарковским и Шукшиным. «Запоздав», Кончаловский все-таки «догнал»

Андрея Арсеньевича, сотрудничая с ним в работе над дипломом последнего («Каток и

скрипка»), в создании «Иванова детства», когда Тарковский уже институт окончил (1961), а

Кончаловский только в него поступил.

Будучи студентом первого-второго курса ВГИКа, иметь за плечами сценарий фильма,

ставшего сразу по выходе классикой, было более чем престижно. Понятно, что Кончаловский

формировался в условиях иных тусовок, чем его ровесники, и с иными персонажами.

Соавторство двух Андреев внятно обозначило границы между ними и их однокашниками.

В круг общения Кончаловского-Тарковского входили Шпаликов, Урбанский, Андрей

Смирнов… Шукшин, вопреки легендам, находился на границах этого круга. Он был, по

определению Андрея, «отсохистом» и принадлежал к другой среде, которой был гораздо ближе

«темный» человек Артур Макаров, как раз темной глубиной своей увлекший Тарковского, но

пугавший «маменькиного сынка» Кончаловского.

Неординарное, сложное не столько тянулось друг к другу, сколько, испробовав другого,

отталкивалось в свою нишу…

Киновед Ирина Шилова, бывшая тогда студенткой киноинститута, особенно отмечала

неподдельно живую жизнь ВГИКа. «…В толкотне буфета, где не казалось зазорным доесть

чей-то оставленный винегрет, в походах на ВДНХ, где можно было покайфовать в кафе, на

бурных комсомольских собраниях, где подчас обсуждались вопросы совсем не формальные, в

аудиториях, где на расстроенном рояле мог играть В. Ашкенази, которого привел Андрон

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

56

Кончаловский, в послеучебные часы шла удивительная, многоголосая, бурная и напряженная

творческая жизнь…»