Андрей Миронов и Я

На земле весна. Западный ветер принес тепло и сырость… а март принес твой день рождения… На Ваганьковском кладбище лужи, под лужами – лед. Осторожно двигаюсь по льду, разгребая ногами воду в такт ритмично повторяемому слову – кладбище, кладбище, кладбище, кладбище… Корень слова – «клад» – решаю я, проходя мимо давно знакомых, покрытых серым дырчатым снегом могил. «Кладбище, кладбище, кладбище…» – опять вертится в голове в такт мелким шажкам по льду (только бы не упасть!)… Вот что это – клад бытия сущий – кладбище! Сущий клад бытия потому, что смерти нет, потому, что только тут начинается жизнь тех, кто ушел, и резко меняется жизнь тех, кто остался, – при одном «маленьком» условии – если тех, кого разлучила смерть, Бог наделил Любовью.

Андрюша, дорогой, бессознательно ускоряю шаг, только увижу памятник и дерево, стерегущее его. В твой день рождения, 8 марта, все на месте – стоит Лена Ракушина, который год, который год… Нина… они разбирают цветы, ставят их в вазы… У памятника горят свечи, лежат конфеты, стоит маленькая бутылочка коньячка… вот и ты запел свою песню – пришел твой молодой поклонник Андрей с магнитофоном. Стою перед могилой – на мраморной стеле уже выбито имя – Мария Миронова… Стою, как стояла всегда она перед тобой – молча, сосредоточенно, руки по швам, смотрю в одну точку… долго, долго…

Кладбищенский поэт Потоцкий развесил на противоположной могильной ограде свои стихи, из-под мохнатой рыжей шапки горят голубые, одержимые рифмой глаза, возле него потертая сумка, набитая сборниками его стихов… как всегда, он улыбается, подписывает новую книгу, протягивает мне, что-то заговорщицки шепчет о любви, которая мучит и возносит его одновременно, подходят люди с цветами, их много… они идут к тебе, Андрюша, к Марии Владимировне, мы все стоим кучкой, близкие, объединенные любовью к тебе, к вам… Потоцкий, вытянув руку, читает:

А что случилось с белым светом
И почему он мне не мил?
Я стал немыслимым поэтом:
Стихи читаю у могил.

Здесь люди глубже ощущают
Глазурной рифмы изразец
И светлой грустью очищают
Часовенки своих сердец.

Потоцкий, одержимый рыцарь, кладбищенский поэт, продолжает вдохновенно «зажигать строчек свечи пред алтарями наших душ». Улыбаются, плачут, здороваются, говорят о своих заботах, о простых вещах… И все, Андрюша, перед тобой и перед Марией Владимировной едины в своей любви. Потом церковь – записки «о упокоении», и только за воротами кладбища рассеивается это вдруг нахлынувшее чувство единения, общности, любви и какого-то бессознательного сиротства без вас.

Мне предложили написать книгу. Я пишу книгу. Я написала книгу! О нас с тобой, о нашей любви – бурной, нежной, странной, беспощадной, плодотворной, мученической и в конце концов благодатной. О маме, Марии Владимировне, любимой мной «как сорок тысяч братьев»… О благородном и умном отце – Александре Семеновиче и о многих, кто окружал нас или «кружил над нами» в те далекие счастливые и несчастливые годы нашей жизни. Ты ведь хотел, чтобы я написала эту книгу, ты так хотел! И судьба распорядилась. Андрюша… она вышла! В последних числах июля 1999 года! Издатель Игорь Захаров назвал ее «Андрей Миронов и я».

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 года.

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике – жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки – завтра привезут книгу из типографии… нет, послезавтра… позвоните в понедельник… теперь в пятницу… ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник… может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра, на ковре – дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе – отчаяние. Вот уже 19 июля – телевизор, Останкино… Боже мой! День рождения Шармёра, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене… с трубкой. Трубка – обязательное приложение к «Маске», как прозвала его Мария Владимировна, «маске», которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова, химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с «маской» на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

– Скажите, а вы считаете себя красивым? – спрашивает юркая девица из зала.

– Я считаю себя умным! – не отрицая красоту, заметила трубка с «маской».