Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания

…Было это в конце августа, на закате субботнего дня. Корабль, гружённый отборной воспорской пшеницей, самой лёгкой из всех известных, по пути в Константинополь зашёл в Херсон. Перед тем как оказаться в гавани, судно медленно, с осторожностью огибая мыс, прошло мимо всего города, так что Епифаний успел его рассмотреть, и удивлению его, точнее — разочарованию, не было предела. Сколько он себя помнил, в Константинополе, произнося слово «Херсон», всегда как-то многозначительно поднимали к небу палец, потому что все знали: там, далеко на севере, впрочем, не так уж и далеко, есть верный ромеям город, который, хотя и признаёт власть не только василевса, но и хазарского кагана, служит надёжным тылом империи. Оттуда шли хлеб, много хлеба, сушёная рыба из великих рек, меха невиданных зверей, славянские рабы, германские наёмники, служившие прежде всего личными телохранителями императора, — и коли бы не они, верные господам до последней капли крови, василевсы менялись бы на троне ежегодно, если не каждый месяц. Конечно, ромейский островок на краю света, крепость Христовой веры в стране варваров-язычников, поклонявшихся деревьям тавроскифов или — не важно — скифотавров, Епифаний представлял себе захолустным провинциальным городишком, вроде Трапезунта, но — не настолько же!

Над низенькими домиками, кое-где двухэтажными, чуть возвышалось, если смотреть с моря, несколько церквей, ничем, кроме размера, не отличавшихся от убогих строений вокруг. Самая большая из них, по-видимому кафедральная, располагалась недалеко от берега и представляла собой самую обыкновенную базилику. Во всём городе не было ни намёка на купол; из-под обваливающихся в море стен стекали нечистоты, а через многочисленные проломы в тех же стенах спускались прямо к воде мусорные насыпи, засиженные стаями чаек, и когда ветер дул от берега, то проходившие мимо корабли наполнялись зловонным духом и доносился невыносимый птичий гомон, перебиваемый воем собак, которые также во множестве рыскали по кучам отходов.

Епифаний и Иаков позажимали носы, а воспорские корабельщики не обращали ни на смрад, ни на мрачное зрелище никакого внимания, настолько они, видимо, ко всему этому привыкли. В порту оказалось несколько чище, хотя загромоздившие его возы с рыбой, почему-то несвежей, распространяли не менее сильную вонь.

— Почему же тут столько протухшей рыбы?! — воскликнул Епифаний, обращаясь к кормчему Михаилу, раскосому полу-скифу, а то и вообще хазарину.

— Э, почему же сразу протухшей? — искренне возмутился тот. — Да, она не сегодня выловлена, но так с неё налог меньше, понимаешь, да? Сегодняшнюю рыбу тут едят только архонты и епископы, остальным — зачем переплачивать?

— Налог на свежесть?

— Уж не знаю, как он называется, но ведь надо ж как-то зарабатывать и засольщикам. Это ж наш исконный таврический промысел, никак без него нельзя. А когда высолишь её, рыбку эту, вымочишь в вине или рассоле с разными травками — знаешь, какая вкуснятина получается? И соус к ней можно сделать яичный, из желтков, масла, горчицы, уксуса, и главное — побольше его, пожирнее, переложить эту рыбку варёной свёклой, морковкой, луком, и тогда целыми тарелками можно уплетать. Царское блюдо! Сам каган хазарский каждый день его кушает, да. И тудуны его, которые сидят у нас в Воспоре и здесь в Херсоне, тоже такое кушают.

Епифаний поморщился, но не стал возражать Михаилу. Варвары — разве можно им что-нибудь объяснить?

И вот их корабль наконец причалил. Сбежав по сходням, Епифаний не удержался от того, чтобы вытащить из сумы шёлковый свёрток и с трепетом развернуть пяту святого апостола Андрея. Встав на колени и облобызав её, он приложил косточку к плите портовой набережной и взмолился еле слышным шёпотом: «Вот и вернулся ты, святой апостол Христов, на эту землю собственной своей стопой. Моли же Бога о нас, грешных, да сохранит Он невредимым наш путь по камням сего отдалённого града».

Из порта Епифаний с Иаковом сразу же поспешили в собор, надеясь успеть ко всенощному бдению, но каково же было их удивление, когда все двери кафедральной базилики Святых Апостолов оказались запертыми. Во внутреннем дворе перед притвором, на ступенях пересохшего фонтана и в тёмных боковых галереях, сидело несколько нищих, среди них — пара монахов.

— Скажи мне, брат, — обратился к одному из них, самому дружелюбному на вид, Епифаний, — что случилось? Почему ваша церковь заперта и не слышно молитв?

Монах ничего не ответил, только отвернулся и с головой закутался в рубище. Тогда Епифания окликнул другой монах, высокий германец с рыжей гривой, из-за которой почти не было видно его тонзуры:

— Глухонемой он. И писать не может. Мы даже не знаем, как его звать. А меня зовут Иоанн, как преподобного отца нашего Иоанна, епископа Готского.

— Что же случилось, брат Иоанн? Чужеземцы мы, только прибыли в город и хотели помолиться.

— Тогда вам не сюда. Епископ наш, а с ним и почти весь клир на охоте в горах, медведя выслеживают.

— Как так на охоте? — растерянно пробормотал Епифаний. — И никого не оставил служить?