Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания

— Радость-то какая, отче! — с несвойственной ему горячностью бросился обнимать Иаков старшего товарища. — Ты прости меня грешного за опоздание! Но радость случилась, истинная радость… Десять дней как издох тиран Феофил. А супруга его, благочестивая Феодора, говорят, и прежде прятала под подушкой иконы, выдавая за куклы, а теперь, верно, восстановит их почитание. Оттого и задержался я в Городе. Представляешь, вернёмся, мы, отче, снова в наш Студий или хоть в Каллистратову обитель — эх, куда Господь приведёт. А ты закончишь с миром житие апостола: все библиотеки тебе откроются! Представляешь!

— За вести твои радостные и за заботы обо мне недостойном — спаси тебя Христос, брат Иаков! Но я уже закончил то житие.

2. ИЗ ПАТР

Милостивый Государь Григорій Александровичъ!

Покорно прошу прощения у Васъ за то, что такъ медлилъ съ этимъ, быть можетъ, послѣднимъ письмомъ къ Вамъ. Но прошу также и повѣрить мнѣ, что препятствіемъ тому были непреодолимыя обстоятельства. Вѣрно, до Васъ дошли уже вѣсти или, скорѣе, слухи о моихъ злоключеніяхъ. Поэтому я почитаю необходимымъ объясниться, не столько чтобы оправдаться въ Вашихъ глазахъ, сколько къ тому, чтобы Вы не поминали меня лихомъ.

Я вполнѣ сознаю, что первое явленіе мое передъ Вами и дальнѣйшее пунктирное общеніе наше могло оставить Васъ въ недоумѣніи относительно моего происхожденія и даже родного языка. Спѣшу завѣрить Васъ, что я не имѣлъ никогда намѣренія сознательно ввести Васъ въ заблужденіе, но лишь вынужденъ былъ порою дѣйствовать такъ въ силу обстоятельствъ. Нынѣ же я почитаю необходимымъ и даже обязательнымъ открыть Вамъ, Милостивый Государь, исторію своей жизни, приведшей меня къ столь плачевному финалу.

Родился я въ семьѣ потомственныхъ востоковѣдовъ въ Одессѣ, отсюда, кстати, и мой акцентъ, который многіе принимаютъ за иностранный: что жъ подѣлать, если въ говорѣ моего родного города слилось столько языковъ и нарѣчій; кромѣ того, ребенкомъ я сломалъ себѣ носъ, отчего только усилилась странность моего произношенія. Итак, книги окружали меня съ самаго раннего дѣтства: я помню ихъ едва ли не раньше, чемъ игрушки. Лишь только научился я читать въ четыре года, какъ книги стали всей моей жизнью. Я медленно терялъ зрѣніе, но не могъ отказаться отъ чтенія: ничто другое не будило такъ моего воображенія, не заставляло содрогаться мое сердце и душу.

Но среди всего многообразія литературы, обрѣтавшейся въ нѣдрахъ родительской квартиры, болѣе всего влекли меня къ себѣ книги объ открытіях — неважно чего, новыхъ земель или древнихъ рукописей. Мнѣ ужасно хотѣлось стать открывателемъ какого-то новаго закона природы или утерянной письменности.

Впрочемъ, съ теченіемъ времени ко мнѣ стало приходить пониманіе несбыточности тѣхъ мечтаній, коимъ я съ такой страстію предавался. И тутъ же сталъ я замѣчать въ себѣ особый интересъ къ мнимымъ открытіямъ, иначе говоря, къ поддѣлкамъ и мистификаціямъ, притомъ не только книжнымъ, но и житейскимъ. Не разъ за это изгоняли меня изъ школъ, наказывали и родители, и учителя. Думается, что такъ отразилось во мнѣ крушеніе моихъ дѣтскихъ грезъ объ открытіяхъ подлинныхъ.

Однако жизнь текла своимъ чередомъ, и, как сынъ и внукъ видныхъ ученыхъ, по окончаніи школы поступилъ я въ бывшій Императорскій Новороссійскій университетъ, но долго тамъ за продѣлки свои не продержался. Смѣнивъ рядъ университетовъ, въ томъ числѣ и европейскихъ (благо такая возможность намъ тогда только-только открылась), я убѣдился въ томъ, что моему горячему черноморскому темпераменту слишкомъ узко въ рамкахъ строгой академической науки. Всѣ великія открытія въ области древней исторіи и филологіи были уже сдѣланы, а единственное перспективное въ нихъ направленіе — лингвистика — требовало большей усидчивости и математической одаренности. На три года даже оставилъ я научныя занятія и сталъ обучаться профессіи художника-шрифтовика, однако и она мнѣ также прискучила.

Фантазія моя, черпая пищу себѣ въ прочитанныхъ книгахъ, теперь уже не дѣтских, а вполнѣ ученыхъ, парила въ поискѣ утраченныхъ древнихъ текстовъ: я безпрестанно думалъ о не дошедшихъ до насъ комедіяхъ Менандра, до-Несторовыхъ лѣтописяхъ, черновикахъ Гоголя… Потихоньку я началъ возстанавливать ихъ на основѣ сохранившихся обрывковъ и свидѣтельствъ, но такой путь слишкомъ сковывалъ полетъ моей мысли, стремившейся зримо объять древній текстъ во всей его полнотѣ.