Андрей Платонов

Но Иван побоялся ослушаться матери, раз она велела ему жить вместо себя; он сошел с кровати, посмотрел в окно на белый день и съел кусок хлеба, посыпав его солью. Увидев вымытые полы и порядок в доме, Иван понял, что делала ночью покойная мать: „она тогда прибралась, чтобы чисто было, мать тогда жива была“.

И он нечаянно вскрикнул от боли в сердце, зашедшегося в груди и переставшего дышать.

— Мама, вставай ко мне! Вставай, мама!

Мать не встала, она не могла.

Иван остался жить один».

Повесть не была закончена, но после смерти Марии Васильевны Платонов написал и опубликовал несколько других вещей, которые переменили его судьбу, и так в платоновской жизни совпало: не стало матери, и словно некая охранявшая его сила отошла, оставив старшего сына один на один с врагами, прежде его не замечавшими. Время спасительной тишины исчерпалось, период игнорирования писателя Платонова закончился, и он оказался в зоне поражения. С этого момента и — до самой смерти.

Платонов был не единственным, кого закрутило на рубеже десятилетий. Год «великого перелома» стал таковым и для русской литературы. В 1929-м было остановлено восхождение Булгакова и испепелена его прижизненная слава, был подвергнут травле Пильняк; этот год сделался роковым для Маяковского, подготовив его трагическую смерть в 1930-м. Этот же год оказался тем годом, когда все явные и неявные противоречия, скрытые и открытые конфликты, недоразумения, недопонимание или, напротив, слишком хорошее понимание и ощущение Платоновым своей чужеродности по отношению к закостеневшему, набравшему силу Советскому государству, выплеснулись наружу.

Поводом для травли стала публикация очерка «Че-Че-О» в двенадцатом номере «Нового мира» за 1928 год. Посвященный положению дел в укрупненной Воронежской губернии, проникнутый ощущением тревоги и неблагополучия, непримиримостью не только к советскому бюрократизму («…бюрократизм есть новая социальная болезнь, биологический признак целой самостоятельной породы людей. Он вышел за стены учреждений, он отнимает у нас друзей, он безотчетно скорбен, он сушит женщин и детей»), но и вызывающей полемичностью и по отношению к «верхам» («Зашвыряли массы. <…> Прожевать некогда. А ведь это сверху кажется — внизу масса, а на самом деле внизу отдельные люди живут, имеют свои наклонности, и один умнее другого»), очерк был напечатан под двумя фамилиями — Платонов и Пильняк, что дало критике основание большую часть вины взвалить на старшего из соавторов, Пильняка, который вскоре прославился скандальной публикацией «Красного дерева» в берлинском издательстве «Петрополис» и сделался мишенью номер один для каждой пишущей твари в СССР.

Так получилось, что союз двух писателей оказался для младшего тактически невыгодным. Пильняк не столько помог, сколько помешал Платонову, подпортил ему репутацию, усугубив своим именем и без того крамольное содержание «Че-Че-О», хотя с точки зрения истории литературы и тех причудливых отношений, что обыкновенно связывают писателей-современников, эта дружба свидетельствовала о том, что не критики, а писатели-профессионалы первыми разглядели Платонова и его талант. Один из самых популярных, самых раскрученных, как сказали бы мы сегодня, прозаиков советской республики протянул собрату руку, и летом 1928 года Платонов недаром написал Николаю Замошкину: «Если случайно увидите Бориса Андреевича Пильняка, то скажите, что я его помню и соскучился по нем…»

Пильняк действительно помог Платонову в труднейший период его жизни, когда потерпевшему карьерный крах мелиоратору негде было жить. По всей видимости, именно к этой поре, то есть второй половине 1927-го — первой половине 1928 года, относится фрагмент воспоминаний Валентины Александровны Трошкиной: