Андрей Синявский: герой своего времени?

Анализируя структуру пушкинского романа, ближе к концу «Путешествия…», Синявский четко обозначает три основных аспекта работы, которые, как представляется, объединяют хрупкую структуру, построенную практически из ничего, из случайных эпизодов и совпадений. Прежде всего, это документы, затем «парная, симметричная расположенность фигур и нагрузок», которая, по мнению Синявского, говорит об «изначальной склонности [Пушкина] к поэтической гармонии как основанию бытия». Третий, и главный – это честь.

Честь – это центральная ось истории Пушкина и сквозная тема, которая связует все воедино, и именно взаимная игра вопросов чести и сферы документального имеют отношение к истории самого Синявского. Среди этих документов выделяются два: «офицерский диплом» капитана Миронова, который «служит удостоверением чести, доставшейся по эстафете Гриневу при ближайшем участии и посредничестве Маши Мироновой, ищущей при дворе покровительства, “как дочь человека, пострадавшего за свою верность”» [Терц 1994: 44]. Второй документ, письмо императрицы, собственноручно написанное Екатериной II отцу Гринева, «содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова» [Терц 1994: 50]. Даже не касаясь сейчас роли Марьи Васильевны в судьбе Синявского, можно разглядеть здесь отголоски «Спокойной ночи» и «эстафеты», переданной от отца-революционера сыну-революционеру, как принципы чести и благородства идеалиста дон-кихота своему прямому наследнику: «Я даю тебе слово революционера». Но честь не есть нечто данное изначально, ее надо заслужить: «Честь не стоит на месте, чести необходимо учиться, ее надо завоевывать…» [Терц 1994: 44].

К симметричным «парам» Пушкина можно добавить такую же симметрию у Синявского, лишь слегка скрытую под поверхностью текста и очевидную – в его автобиографии. Здесь важны две Маши – Маша Миронова и Маша Синявского. Сражение Синявского за свою честь, конечно, было нелегким, но он не был одинок: Марья Васильевна постоянно и активно была на его стороне. Маша Миронова, скажем так, бесцветное ничтожество (как отмечала Марина Цветаева[229]), чего никогда не скажешь о Марье Васильевне, – не принимает участия в развитии событий, следует за Гриневым и сопровождает его повсюду как стимул к борьбе и поддержка в жизни, как постоянный предмет его мыслей и тревог, пока «не придет ее черед выступить в одиночку, перед лицом ловушек и интриг» [Терц 1994: 18].

Гринев начинает как донкихотствующая посредственность и растет в масштабе по мере развития повествования, Маша Миронова примеряет на себя роль рыцаря, принимая переданную ей Гриневым эстафету, и только ее участие в событиях «спасает» его. Документы, которые легли в основу рассказанной Пушкиным истории, имеют свои аналоги в тех бумагах, что собирала Марья Васильевна в подтверждение невиновности мужа. Эти документы публикуются в том номере «Синтаксиса», который открывает «Путешествие на Черную речку», так что и сочинение Синявского, и свидетельства Марьи Васильевны – это два «столпа» его собственной истории. В этой истории именно Марья Васильевна, подобно Маше Мироновой, играет, хоть и негласно, главную роль.

Это одна из реакций Синявского на критику (в том числе в адрес Марьи Васильевны); другая связана с природой и ролью искусства в обществе: может ли искусство выжить, если от художника постоянно ждут исполнения «долга», преклонения перед этим «долгом» как чем-то священным и неприкосновенным? Имея это в виду, отметим еще одно измерение в его прочтении «Капитанской дочки». Пушкин, отмечает Синявский, не заботился о службе, и все время, что он стоял в придворном мундире и ел мороженое, он думал о Гриневе: «стихотворство и служба несовместимые вещи».

Перед лицом сверхчеловеческой задачи – не только исполнить свой долг и сохранить свою честь как офицера, но и спасти жизнь и честь Маши Мироновой, Гринев, «сам того не ведая, делит честь на две неравные части». С одной стороны, это «чувство долга перед службой, перед родиной, перед престолом»); с другой – «голос чувства (тоже и долга), за которым, помимо любви, тянется жизнь и честь, и гордость капитанской дочки» [Терц 1994: 49–50].