Андрей Снежков учится жить

— В девятьсот одиннадцатом в Баку начинал, — не спеша продолжал он. — Тогда на дно в скважину или, по-нашему, на забой, долото опускалось на железных прутьях или на канате. Долото падало на забой и врезалось в породу. Потом его опять немного приподнимали вверх и опять опускали. А самые первые скважины вручную бурили — при помощи ворота и коромысла. А уж когда я попал в Баку, стали паровой машиной приводить в движение коромысло. В то время глубина скважины была не больше двухсот метров. Целый год уходил на бурение такой скважины. А породу из скважины вынимали желонками. Ведрами, по-другому говоря... Слабых да больных на промысел не брали. Потому как тяжело. А мне тогда все нипочем было! Раз мастер — лютой человек — кулачищем в лицо со всего размаха ударил. Другие от такого благословения к стене отлетали, а я на ногах устоял. Кровь лишь из носа потекла. Посмотрел мастер на меня выпученными глазищами да как заорет: «Сволочь деревенская!». Ну, думаю, сейчас еще обласкает. А его как не было на буровой. До конца вахты не появлялся. А потом уж меня больше не трогал. Ребята все смеялись: «Мастер о твою внешность кулак расшиб...» Помню, даже обратно на родину вернуться как-то хотел. Я ведь тоже волгарь. В Симбирской губернии, в деревне Бураловке отец хлебопашеством занимался. Да тоже не жизнь была, а маята одна. Из года в год неурожаи, а семья в восемь душ. Так, значит, и не собрался на родину.

Авдей Никанорыч посмотрел на притихших мальчишек и продолжал:

— Оглянешься этак на прошлое, и самому удивительно сделается, до чего это мы теперь совсем другими стали! — Он взял Павла за руку. — Ты верно как-то сказал — завод. Так оно и есть. В наше время буровую по-другому и не назовешь... Длинные теперь стали руки у бурильщиков. Лежит в земле нефть на глубине, скажем, в две тысячи метров, а мы и до нее добираемся.

Катерина, по-прежнему стоявшая у подтопка, вдруг негромко сказала:

— Матушка моя, и надо ж!

Все посмотрели на Катерину, и она, смутившись, покраснела.

Авдей Никанорыч погладил по голове Алешу.

— Кем, глазастый, будешь, когда большой вырастешь? — спросил он мальчика. — Бурильщиком, как дядя Паша?

— Нет, — сказал Алеша, — я капитаном хочу. На самом большущем пароходе.

— Тоже дело, — похвалил мастер. И, наклонившись к мальчику и хитровато подмигнув, он полушепотом спросил: — Капитаном-то когда будешь, нас с дедушкой хоть разок бесплатно прокатишь, а?

Алеша отвернулся, прикрыл рукой лицо.

Егор, уже давно проявлявший беспокойство и все что-то порывавшийся сказать, наконец сбивчиво проговорил:

— Скажите... сколько надо работать, чтобы таким быть, как вы?

Мастер внимательно посмотрел на мальчишку.

— В каком это смысле — как я?

— Ну, чтобы... — Егор отбросил с широкого лба спутанные волосы и смело глянул в глаза Хохлову. — Чтобы мастером быть?

— Ни много ни мало, а уж четырнадцать лет мастером работаю, — задумчиво сказал Авдей Никанорыч. — Ну, а ежели бы раньше... раньше до бурильщика дотянул бы — и крышка. Все! А вот в настоящее время, если с головой да старание есть, легко можно все тонкости бурения постигнуть и мастером стать. Я ведь, скажу тебе, лишь в двадцать седьмом году грамоте научился. А теперь... Техника, она, милок, крупно шагает. За ней только успевай! А отстал — значит, в хвосте будешь плестись и пользы от тебя, как от гроша ломаного...

— Да-а, — протянул Дмитрий Потапыч, обращаясь к Хохлову. — Все бы ничего... и заработки у вас большие, только работа вот, того... грязная больно. И беспокойная. И для себя беспокойно и для других. Что с Яблоновым-то делаете, а?

Старик крякнул, встал и, ни на кого не глядя, зашагал в чулан.

IV

Прошел еще месяц. У Павла стало находиться время и для отдыха. То он пойдет в клуб на кинокартину, то на танцы, то на вечер самодеятельности.

Некрасивый, молчаливый, Павел выделялся своей опрятностью, вежливым обращением. Девушки танцевали с ним охотно.

На танцах Павел и познакомился с молоденькой восемнадцатилетней девушкой Машей. Она работала в конторе промысла счетоводом. Это была, не в пример Павлу, живая, веселая девушка с длинными, темными косами.

Когда поздними вечерами Павел провожал Машу до дому, она всегда без умолку болтала. Павел внимательно слушал ее, улыбался и молчал.

Маша удивлялась молчаливости Павла и пыталась заставить его о чем-нибудь рассказывать — о детстве, о службе в армии.

— Служба, она и есть служба. Чего о ней можно еще сказать? — натужно выговаривал Павел. — В шесть часов подъем, физзарядка, завтрак, а потом идем на заправку машин и тренировку...

Говорил Павел неинтересно, односложно, и Маша перестала мучить его своими расспросами, а чтобы не было скучно дорогой, рассказывала что-нибудь сама.