Андрей Снежков учится жить

— Свежая газетка имеется?

И если газета была, он тут же, не дожидаясь обеда, садился читать. Особенно радовали старика сообщения «В последний час». Когда же Дмитрий Потапыч не находил на газетном листе столь желанных вестей, он уверенно заявлял:

— Готовятся наши... А может, уж и опять устроили немцам жаркую баньку, только пока что не объявлено повсеместно об этом. А завтра узнаем!

Дмитрий Потапыч разглаживал мягкую волнистую бороду и добродушно улыбался.

— А ведь наша бригада, скажу вам, седьмой день по три нормы выполняет, — говорил он. — Думку имеем обогнать морквашан и знамя получить.

В этот вечер после обеда Дмитрий Потапыч не лег отдыхать, хотя и чувствовал себя уставшим. Торопливо выкурив трубку, он разложил на столе газету с сообщением о полной ликвидации немецких войск, окруженных в районе Сталинграда, и сказал Алеше:

— Подай-ка, внучок, очки. Они, кажись, на божнице лежат.

И когда мальчик принес очки с поломанным заушником, Дмитрий Потапыч, чуть тронув подолом рубашки пыльные стекла, оседлал ими нос и склонился над газетой. Он неторопливо водил по строчкам шершавым пальцем, пожелтевшим от табака, и губы его напряженно шевелились.

Закончив уборку на кухне, Катерина вышла во двор кормить корову, а когда вернулась, старик все еще читал, изредка вытирая рукавом лоб, покрытый крупными горошинами пота.

— Что там хорошего нашел, батюшка? — спросила сноха, направляясь к умывальнику.

Дмитрий Потапыч поделился с Катериной большой радостной вестью и добавил:

— Тут каждое слово вроде как кровью писано. И цена ему дороже золота... Чую сердцем, Катерина, смертельную рану нанесли наши зверю. Не оправиться немцу после Сталинграда!

* * *

Однажды Маша получила письмо от фронтовых товарищей Павла. Они просили написать о жизни и работе семьи Фомичевых.

«Особенно просим Вас, Мария Григорьевна, подробно сообщить о своем житье-бытье, — писали фронтовики. — Передайте также наш солдатский привет бурильщикам нефтепромысла, с которыми работал Павел Дмитриевич. Для своих мощных танков мы получаем отличный бензин, вырабатываемый из волжской нефти».

Это коротенькое письмецо, написанное незнакомым, неразборчивым почерком на помятом листочке из блокнота, тронуло не только Машу.

Когда она прочитала письмо вслух, Дмитрий Потапыч, сидевший у подтопка, сказал:

— Не забыли... и про друга-товарища не забыли, и про нас, его сродственников.

И старик принялся усиленно дымить трубкой.

А Катерина вдруг притянула к себе притихшего Алешку, стоявшего возле нее, и стала гладить мальчика по голове, часто моргая веками.

Молчание длилось минуту, другую... Но вот старик открыл дверцу подтопка, не спеша выбил трубку и сказал:

— Надо бы, Мареюшка, и Авдею Никанорычу письмецо показать.

— А я завтра, дедушка, могу отнести ему. Прямо после школы и схожу на промысел, — сказал Егор, ероша волосы.

— Сходи, сходи, Егорка, — одобрительно закивал Дмитрий Потапыч. — Как же! Не кто-нибудь, а сами фронтовики поклон шлют!

Весь вечер Маша писала ответ фронтовым товарищам Павла. Вокруг нее за столом сидели Дмитрий Потапыч, Алеша, Егор и Катерина. Все внимательно следили за каждым движением Машиной руки, аккуратно выводившей на синеватом листе бумаги ровные строчки прямых тонких букв.

— Обо всем по порядку отпиши, Мареюшка, — говорил Дмитрий Потапыч, разглаживая бороду. — С Константина начни. Старший, мол, братец вашего товарища, Константин Дмитрич, отказался от брони и отправился на фронт. За разные боевые дела награду получил. Про Катерину тоже не забудь. Как она вместо мужа на бакен определилась. По себя сообщи... про сыночка тоже... Растет, мол, сын Павла Дмитрича, растет, соколенок!

Старик прижал к себе малыша, сидевшего у него на коленях, пощекотал его бородой.

— Мужичок с ноготок, — ласково приговаривал Дмитрий Потапыч, — когда подрастешь, с дедушкой на бакен поедешь?

От волнения у Маши путались мысли, и на бумаге появлялись не те слова, которые были нужны. Тогда она комкала лист и начинала сначала.

«А что же я буду писать о себе? — думала она. — Как в бухгалтерии сижу и на счетах щелкаю?»

В последнее время Маша часто начинала задумываться о необходимости переменить работу. Ее теперь не удовлетворяли ни посещения культбудки мастера Хохлова, ни занятия с Катериной, она хотела отдаться какому-то большому, увлекательному делу.

Застенчивая по натуре, Маша никак не решалась откровенно поговорить обо всем этом с Кавериной, боясь, как бы та не подумала о ней как о человеке несерьезном и непостоянном. И она ненавидела себя за эту свою робость и застенчивость.

Катерина глядела на фиолетовые строчки, появлявшиеся на чистом листе, и думала: «Скоро и я, может, буду так же писать, как Мареюшка. Стараться надо. Без старания не научишься».