Андрей Тарковский: ускользающее таинство

«Природу он любит необыкновенно глубоко, – писал Томас Карлейль, один из первых в Европе понявший Новалиса, – можно сказать, он благоговеет перед ней и непонятным для нас образом беседует с ней; для него природа не мертвая, враждебная материя, но покрывало, таинственные одежды Невидимого; так сказать голос, которым Божество заявляет о себе человеку. Эти два качества – его чистое религиозное чувство и сердечная любовь к природе – приводят его в истинно поэтическое отношение к духовному и материальному миру».

«Только от слабости наших органов и нашей слабой возбудимости, – писал Новалис в дневниках, – происходит то, что мы не видим себя в волшебном мире. Все сказки – только грезы о том, родном мире, который везде и нигде.[85] Высшие силы в нас, которые когда-нибудь, как гении, исполнят нашу волю, теперь – музы, поддерживающие нас в тягостной жизни сладкими воспоминаниями». Поэзия, искусство сегодня – слабый эрзац того реального касания сакральной многомерности, которым некогда жил человек и что аукнулось в мировом шаманизме.

«Для него сделалось вполне естественным смотреть на самое обычное и близкое как на чудо, – вспоминал Л. Тик, – а на странное и сверхъестественное как на нечто обыкновенное. Людская ежедневная жизнь окружала его как волшебная сказка, а тот далекий и непонятный мир, который вызывает у большинства мечтания и сомнения, был любимым жилищем его духа. Неиспорченный образцами, он нашел свой новый способ изображения и по разносторонности своих интересов, по своих взглядам на любовь и вере в нее как в свою наставницу, мудрость и религию, наконец тем, что один важный случай в его жизни, глубокая скорбь и лишение (смерть 15-летней невесты. – Н.Б.) сделались сущностью его поэзии и воззрений, – всем этим он один среди новейших поэтов похож на возвышенного Данте. Подобно ему он поет нам неведомую мистическую песнь, совершенно не похожую на песни тех многочисленных подражателей, которые смотрят на мистицизм как на украшение, думая, что его можно надевать и сбрасывать подобно платью».

5

Это умение обыденное воспринимать как чудесное и наоборот, являясь, кстати, чертой дзэнского темперамента и будучи на глубине выражено у Тарковского, прямо восходит к вопросу о том, что имели в виду йенцы, поименовав себя романтиками. Называя своими предшественниками Сервантеса, Данте, Шекспира и Гете, они предлагали рассматривать роман (и через него любую иную художественную форму) как способ-процесс непосредственного «вклинивания» текста в жизнь творца, как диалогическую динамическую форму, где писание романа как текста становится созиданием романа своей приватной жизни, и наоборот. Новалис, опережая Борхеса, предлагал увидеть универсум как гигантскую романную библиотеку, а земную жизнь как своего рода мега– или гиперроман. Соответственно и каждый человек есть (потенциально) и творец художественного романа, и участник его, один из героев. «Роман есть жизнь, принявшая форму книги. Каждая жизнь имеет эпиграф, заглавие, издателя, предисловие, введение, текст, примечание и т. д. или же может их иметь. Ничего нет романтичнее того, что обычно именуется миром и судьбой. Мы живем в огромном (и в смысле целого, и в смысле частностей) романе. Созерцание происшествий вокруг нас. Романтическая ориентация, оценка и обработка материалов человеческой жизни».

Речь идет, как видим, о творчестве жизни как о безусловно главном. «Жизнь не должна быть тем, что дано нам, но она должна стать творимой нами фабулой». «Чтобы лучше познать жизнь и самого себя, следовало бы непрерывно писать роман». «Все случайности нашей жизни – материал, из которого мы вольны изготовить все, чего нам хочется. Тот, в ком много духа, сможет многое сделать из своей жизни. Каждое знакомство, каждый случай для человека, ставшего совершенно духовным (первым в бесконечном ряду), являлись бы началом бесконечного романа». Таким романистом, несомненно, был средневековый японский художник, возлюбленный Тарковским, художник, сознательно строящий «роман своей жизни», движущийся от стиля к стилю, от одного мифа о себе к другому внутри спиралевидной целостности. Такими романистом был, несомненно, и маг дон Хуан у Кастанеды или современный нам дальневосточный шаман, описанный магаданским психологом Владимиром Серкиным.