Андропов

Условия, предъявленные Генсеку аппаратом ЦК, требовали его отказа от планов проведения глубокой реорганизации государственных организаций и радикальных реформ. Андропов пошел на сделку, уступил притязаниям и домогательствам, рассудив, что у него еще представится возможность расквитаться с Черненко и расплатиться (и расправиться) с партаппаратом ЦК, дерзнувшим навязывать ему, Генсеку, свою волю.

И случай не заставил себя ждать: в первых числах июля был смещен с должности первого заместителя заведующего Отделом организации партийной работы ЦК КПСС Николай Петровичев. Он, полный член ЦК КПСС, был отправлен на малопочетную должность Председателя Госкомитета СССР по профессионально-техническому образованию, с трудом тянувшую на членство в Ревизионной Комиссии ЦК /131/.

Падение Петровичева сразу на две партийные «ступеньки» последовало вскоре после того, как с секретаря ЦК Капитонова были сняты обязанности руководителя Отдела организации партийной работы, которые он исполнял в течение 18 лет. Отдел принял Егор Лигачев, бывший секретарь Томского обкома, давний друг Генсека. Устранение Капитонова и снятие Петровичева, передав в руки Андропова важнейшие рычаги управления ЦК, открыли перед ним возможность контроля над назначением партийных работников.

Не пришлось долго упиваться и Черненко своей победой. Вскоре у Андропова появилась возможность унизить своего противника — это произошло в июне на Пленуме ЦК. По требованию Политбюро, ссылаясь на партийную традицию и требование протокола, в доклад Черненко монтируются понятия явно из политического лексикона Андропова — требование реализма мышления, настрой на дела, а не на лозунги. Черненко пришлось говорить с чужого, андроповского, голоса и тогда, когда он развертывал перед участниками Пленума программу воспитания советского человека. Важнейшей идеологической задачей партии он назвал проблемы улучшения организации и укрепления дисциплины труда, повышения эффективного производства, контроля и соблюдения договорных обязательств на всех уровнях — от рабочего, колхозника до министра, то есть вынужден был развивать те самые идеи и мысли, с которыми Андропов пришел к власти.

Дань почтения к Генсеку — обязательное требование партийной риторики. Но и в этом Черненко отказывает (ему отказывают) чувство меры. Он вместе со всеми «советскими трудящимися» «горячо одобряет деятельность ЦК КПСС, его Политбюро во главе с Генеральным секретарем ЦК Юрием Владимировичем Андроповым» /132/. Не отметить этого Черненко был не в праве. Ему, однако, пришлось, пожалуй, первому в СССР определить выступления Андропова как подлинные «достижения марксистско-ленинской мысли последнего времени» /133/.

Черненко в своей речи утверждал, что существуют истины, не подлежащие пересмотру. Но он сам тут же «забывал» одну такую истину: значение и роль Брежнева в советской истории — решенную, как ему представлялось на предыдущем Пленуме ЦК, давно и однозначно. Он не находит (ему не находят) ни одного доброго слова для бывшего своего патрона, чьей благосклонностью и расположением он еще не так давно кичливо гордился.

Одного кумира партии вытеснил другой. И перед ним приходится склоняться и рассыпаться в комплиментах. Андропов, если верить Черненко, оказал глубокое влияние на мировую общественность «принципиальностью» и «уверенностью», «спокойствием» и «аргументированностью».

Подобострастие, заискивание в выступление Черненко — вынужденная дань, которую он угодливо согласился платить за возможность проведения (и открытия) идеологического Пленума ЦК КПСС — созванного впервые за 20 лет. Этот Пленум, по замыслу Черненко, должен был повернуть партию от решения экономических проблем к пропагандистским, на гребне которых Черненко, как секретарь ЦК по пропаганде, рассчитывал и надеялся быть вынесенным в духовные вожди.

Идеологический бум, однако, не состоялся. Заключительная речь Андропова на Пленуме, деловая, острая, временами полемичная и яркая, затмила убогое, блеклое и монотонное выступление Черненко. Членам Пленума импонировала откровенность Генсека (полуоткровенность): он говорил об отрыве руководителей от реальности, отметил (посмел!), что созданная в Советском Союзе политическая система не может считаться совершенной, признал, что партийные работники все еще не изучили общество, в котором живут («Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок») /134/. Андропов призывал к борьбе с формализмом и при этом не ограничился, в отличие от Черненко, обтекаемыми формулировками, а с рассчитанной мерой смелости (и учитывая психологию переживаемого в СССР социального момента) заявил: «собрания… происходят в основном по подготовленному сценарию… выступления участников заранее редактируются, а инициатива, а тем более критика причесываются и приглушаются» /135/. И как-то совершенно незаметно (но настойчиво) и не навязчиво противопоставил идеологическим лозунгам Черненко требование пересмотреть (он сказал деликатно — отредактировать) действующую партийную программу /136/.