Милиция вмешалась слишком поздно, им бы подуть в свои вонючие обслюнявленные свистки раньше, и тогда, может, обошлось бы. Они ведь все видели, но задудели, когда дело было сделано. Толпа отхлынула от парня, а он хрипел и дергался в агонии, голова у него раздулась и была какой-то неправильной формы. Отец встал и сказал, что пора идти. Я взял за руку младшего брата и на трясущихся ногах побрел к выходу. Брат просил папу купить ему еще мороженого, но тот его не слышал, он курил и о чем-то думал, наверное, жалел, что завез свою семью в край, населенный злобными существами. Перед тем как покинуть парк, я оглянулся и увидел, что избитый парень стих и над ним стояли легавые. Позднее я сам улепетывал от местных в тюбетейках, которые пытались снять с меня джинсы или кроссовки. А сейчас они отнимали мою великую мечту стать чемпионом, уж я бы получил в столице золотую медаль в честных, ярких, запоминающихся схватках. Фахреддин тоже был в этой гнусной толпе местных, преградивших мне путь к славе. Он отделился от них, приблизился ко мне и произнес:
– Больше не приходи на тренировки, в Москву поеду я, а ты вали в свою Осетию.
– Но почему? – прошелестел я, будто во рту у меня вместо языка гнил в горькой слюне осенний лист.
– Эй! – крикнул один из парней, размахивая уродским таджикским ножом. Кстати, нож у них называется «корд», а по-осетински – «кард», вроде бы родственные языки, но сколько ненависти исходило от местных, сколько агрессии. – Еще раз попадешься мне на глаза, и я кишки тебе выпущу, клянусь Аллахом!
– Заткнись, – обернулся к нему Фахреддин. – Короче, Тамерлан, еще раз появишься в зале, – соперник мой оглянулся на толпу подонков, – тогда пеняй на себя…
Парни в тюбетейках все грозились меня убить, если еще раз появлюсь в их районе, потом ушли, а я стоял над своей растоптанной мечтой и плакал, как тогда Фахреддин в углу зала.
Школу свою я тоже ненавидел, и ходить на уроки было для меня сущей пыткой, потому что, как только я переступал порог класса, у меня пропадал дар речи. Не знаю, в чем было дело, но мне будто рот кто скотчем залеплял. Я сидел один за партой, как чумной, и отказывался выходить к доске. Учителя махнули на меня рукой, и если кто-то из них бывал не в духе, то ставил двойку или выгонял к чертям. Тогда я вообще забивал на занятия, бежал на остановку, прыгал в троллейбус и ехал на железнодорожный вокзал – смотреть, как прибывают и убывают поезда.
Завуч вызвала в школу маму и посоветовала ей отдать меня в интернат для умственно отсталых.
– Пожалуйста, на говорите так, – просила мать. – Он же рядом стоит и слышит.
– Да пусть слушает, он кретин, понимаете?
– Что вы сказали?
– В нашей образцовой школе таким идиотам, как ваш сын, нет места, так что забирайте своего больного ребенка!
– Как вам не стыдно так говорить! У вас детей нет или вы дура набитая?
Они начали кричать друг на друга в коридоре школы, а я стоял, улыбался, но внутри рыдал и хотел, чтоб меня оставили в покое, а еще лучше – отправили на родину. Пусть родители остаются здесь, если им нравится, а я буду жить в Цхинвале у тети Лубы, она одинокая старая дева и не откажется от меня. Или поеду к сестре, она недавно вышла замуж за богатого, им ничего не будет стоить содержать меня. И я снова пойду на дзюдо – продолжу свою спортивную карьеру.
– Да вы посмотрите на него! – кричала завуч, показывая на меня журналом. – Он даже разговаривать не может!
– Таме, – мама привлекла меня к себе, и мои кудри сделались мокрыми и солеными. – Скажи что-нибудь, не молчи только! Ты же всего «Евгения Онегина» наизусть знаешь, ну прочти ей с выражением: «Однажды русский генерал из гор к Тифлису проезжал…» Дальше сам, сынок, ну давай, не позорься!
– Пусть он прочтет из книги хоть один куплет, – злорадствовала завуч. – И я выдам ему красный диплом об окончании школы.
– Ну детка, я же рядом, никого не бойся, – мама нарочно перешла на осетинский, и завуч подозрительно прислушивалась к ее речам. – Давай, покажи этой толстой шлюхе, какой ты умный и начитанный!
– М-м-м, – пытался отлепить я скотч от губ, но не мог и только потел от усилия. – М-м-м…